Казалось, не чувствовать невозможно. Это ведь как физическое ощущение. Как мороз по коже. Стыдно! Помните, у Галича – «И стыжусь я до дрожи. Аж синяк на виске»? Да, нет – наверное, не помните.
Такое чувство не может перебить ни умелая риторика даже искуссного краснобая, ни логически сплетенная сетка оправданий. Это фундаментальная вещь – базисное чувство вины, которое обязано возникать у нормального человека безотносительно к его политическим взглядам или интересам.
Почему же его нет? Почему «Крым наш» есть, а «Крым наш позор» нет? Что сломалось у нас в душе?
Или может быть – не сломалось? Может, его никогда и не было? Не выросло еще?
Да, нет – было. Советский народ очень выборочно относился к успехам нашего оружия. Да, победа над Германией была предметом гордости. Но уже про победу над Японией, в которой СССР выступил явным агрессором, старались не вспоминать. И про войну с «белофиннами» – тоже. К вьетнамцам и нашей им помощи отношение было теплое. А к Афгану, как власти ни пыжились, всегда – довольно-таки стыдливое. В отличие от Испании.
А сейчас? А сейчас душа людей как будто и не откликается на голос совести. Как будто потеряла чувствительность. А без этого отклика ее, душу легко заполняют самые нелепые домыслы, если только о них оповестила свет центральная газета, и самые низменные чувства: урвать, убить, зато Крым наш…
Но ведь это касается не только нравственных, этических оценок. То же самое и с оценками эстетическими: со способностью различать красивое и некрасивое, прекрасное и безобразное.
Впрочем, это не другая – это та же самая способность. Просто другая ее грань.
Взять хотя бы шум вокруг того же «Левиафана«. Вокруг чего он поднялся? Вокруг политический пристрастий спорщиков: против России или за?
Спор, естественно, глупейший: точно так же можно было обвинять в русофобии и клевете, например, «Ревизор» или «Мертвые души». (Замечу в скобках, что далеко не самому светлому царю в русской истории Николаю Палкину, принявшему Россию с нимбом спасителя Европа и оставившего ее с крымским позором, и в голову не приходило видеть в гоголевских сатирах антигосударственную деятельность – наоборот.)
Но в разговорах о «Левиафане» интересно другое: как только разговор переходит от политики на эстетику, немедленно обнаруживается, что в этом русле он просто невозможен. Хорошая игра или плохая игра, хорошая режиссура или плохая режиссура, гениальный или не слишком – нельзя сказать, что эти вопросы никого не занимают. Нет, есть люди, которые пытаются об этом говорить.
Но разговора не получается. Те, кому «Левиафан» близок политически, считают его гениальным. И наоборот: те, кто обвиняют Звягинцева в клевете, отрицают и художественную ценность его фильма. Происходит как бы склейка различных измерений сознания: политического, этического, эстетического.
Такого раньше не было. Совсем не «почвенники», объявленные после падения СССР Распутиным или Беловым политическими врагами, восхищались в свое время и «Привычным делом», и «Живи и помни», и менее яркими и более идеологизированными вещами, вроде «Прощания с Матерой» или «Канунов». Те, кто молились на Солженицына как на эталон гражданина, вполне ясно видели художественные слабости «В круге первом». Ну, и так далее. «За белых или за красных» не заменяло эстетической оценки. Во всяком случае, тех, кто сохранял способность отделять одно от другого, было много.
Сегодня их не видно вовсе. Сами же эстетические оценки, когда они все-таки звучат, поражают наивностью, невозможной раньше даже у старшеклассников элитных спецшкол.
И наивность эта воспринимается естественно, как «На вкус и на цвет товарищей нет». Без понимания, что речь в этой присказке совсем не о эстетическом вкусе. Что есть вкус и есть безвкусица. Высокое и низкое. Талантливое и бездарное. И, естественно, без понимания, чем одно отличается от другого.
В чем тут дело? Что стало причиной такого притупления чувствительности зрителя? Об этом можно было бы долго говорить, балансируя между проклятиями в адрес власти и самобичеванием по поводу нашего бездумного легкомыслия в годы эйфории от нежданно свалившегося счастья свободы.
Но разговор о причинах имеет смысл, только когда он выходит на поиск путей лечения общественного недуга. Сегодня же более важным кажется просто поставить диагноз.
У нас проблемы не только с этическим чувством. Но и с эстетическим.
И, боюсь, не починив второе, мы не сможем починить и первое.
Александр Зеличенко, философ, публицист
