Вот уже год, с тех самых пор как «Крым — наш», ну а по большому счету — весь путинский третий срок, наша власть с помощью подручных средств пропаганды создает образ врага: гейропа, пиндостан, укрофашисты… На что рассчитывают пропагандисты — на доверчивость народа? В самом деле, надо быть очень доверчивым, чтобы поверить: Россия осталась чуть ли не единственной страной, защищающей высокую мораль и идеалы на фоне окончательно растлившегося Запада.
Но если бы все ограничивалось моралью и «скрепами». Наша власть грозит всему миру ядерным испепелением, отнимает территорию у братского народа, злорадствует над иноземными бедами, травит соотечественников-вольнодумцев, разжигает злость против всех «ино-» и «инако-» и очевидно для всех — лжет, лжет, лжет. И при этом пользуется возрастающей поддержкой народа. На что здесь ставка — на подлость?
Да и как вообще совместить романтическую приподнятость пропаганды (все те же высокие идеалы «русского мира») и ее неистовую злобность?
Благоподлость
Если вдуматься, идеальность и подлость не обязательно противоречат друг другу. Есть такие идеалы, которые особенно легко оправдывают подлость и даже подталкивают к ней — например, коммунистические идеалы равенства и братства, которые не мешали миллионам людей уничтожать своих товарищей и братьев во имя высоких идей. Люди верили в высокое и вместе с тем не гнушались совершать мелкие подлости, а уж крупные тем более: их легче идейно обосновать. Убить одного человека — преступление, а сотни и тысячи — это социальная справедливость и историческое возмездие.
Идеалы создаются ценностным разделением: добро — зло, красота — безобразие, истина — ложь, высокое — низкое… Но есть еще одно деление, которое, по сути, перечеркивает все остальные: свое — чужое. Идеалы родовые, племенные, национальные, а также этническо-религиозные резко делят мир на своих и чужих; по отношению к последним возможно любое злодейство, выступающее как доблесть и добродетель. Патриотизм — идеологическая мастерская таких идеалов, которые легко совместимы с аморализмом во всем, что не касается собственно «своих».
Часто идеалы и подлость соотносятся как цели (благие) и средства (любые). Если есть благоглупость, то есть глупость с благими намерениями, то почему бы не быть и благоподлости? Можно ли убивать, предавать, кощунствовать с благими намерениями? Очевидно, можно, и диапазон примеров очень широк: от Великого Инквизитора у Достоевского до Павлика Морозова в советской агиографии.
Двоедушие
Помимо благоподлости, сознательно связывающей высочайшие цели с низкопробными средствами, есть и более распространенный тип двойственного поведения, который такой связи даже и не требует. В «Идиоте» Достоевского рассказывается о двух крестьянах-товарищах. Одному приглянулись серебряные часы другого, и он, чтобы не расстраивать приятеля кражей, решил попросту его убить. Но душа его жаждала высокого, и он от всего сердца помолился Богу, заранее попросил у него прощения, а затем, исполнившись истинно христианского духа, порешил топором товарища и часы взял себе. Классический пример двоедушия: человек следует двум несовместимым принципам, даже не задумываясь о том, что здесь может быть проблема выбора.
Одним из первых эту поразительную черту народного двоедушия подметил А.С. Пушкин. В повести «Дубровский» Архип-кузнец поджигает барское поместье, ничуть не жалея гибнущих там людей, — и вместе с тем с опасностью для жизни влезает на горящие балки и спасает кошку.
«Стеклы трещали, сыпались, пылающие бревны стали падать, раздался жалобный вопль и крики: «Горим, помогите, помогите»… Архипушка, — говорила ему Егоровна, — спаси их, окаянных, Бог тебя наградит. — Как не так, — отвечал кузнец…
<…>Бога вы не боитесь — божия тварь погибает, а вы с дуру радуетесь, — и поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою…»
Нельзя не заметить пушкинской иронии по отношению к «набожному» Архипу. Он не двуличен, не кривит душой. Он двоедушен. Срединная часть души, собственно человеческая, выпала — или, скорее, еще не народилась. Это примитивный дуализм, когда человек ведом двумя импульсами, не отдавая себе отчета в их несовместимости. Там, где в душе должно быть целое, образуется расщелина.
Философ Сергей Аскольдов, размышляя в 1918 году о причинах русской революции, описывает третье, недостающее начало в народной душе как собственно человеческое:
«В составе же всякой души есть начало святое, специфически человеческое и звериное. Быть может, наибольшее своеобразие русской души заключается, на наш взгляд, в том, что среднее, специфически человеческое начало является в ней несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов. В русском человеке как типе наиболее сильными являются начала святое и звериное».
Эта странная нравственная развинченность, расхлябанность души подмечена Достоевским, точнее, его «подпольным человеком», как характернейшая черта соотечественников — не только из народа, но и образованных классов. В «Записках из подполья» противопоставляются два типа романтиков: европейские и русские. Европейский романтик устремлен в надзвездные выси, русский же может вести себя преподлейшим образом — и на высоте его идеалов это никак не скажется.
Можно назвать это инфантилизмом, нравственной незрелостью. Зигмунд Фрейд находил ее в личности самого Достоевского, в глубинных традициях русской «психеи»: совершать преступления — искренно каяться в них — и совершать новые. Двигаться по кругу, не восходя на ступень сознательного душевного роста: «Кто попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственные цели, — того легко упрекнуть в том, что он слишком удобно для себя строит свою жизнь. Этим он напоминает варваров эпохи переселения народов, варваров, убивавших и затем каявшихся в этом, — так что покаяние становилось техническим приемом, расчищавшим путь к новым убийствам. Так же поступал Иван Грозный; эта сделка с совестью — характерная русская черта».
Варварская мораль не исключает идеалов — племенных, патриотических, религиозных, но вместе с тем допускает любое злодейство и подлость по отношению к чужим. Это резко двуполярное деление мира на «своих» и «чужих» и есть признак варварства, которое не знает промежуточной, цивилизованной зоны, собственно человеческой.
Обман как удаль
В России чем глубже пропасть между идеалом и фактом, тем больше она импонирует массе. Боязливая ложь может уклоняться от истины на несколько градусов, ложь посмелее — на прямой угол, а совсем отважная — на 180 градусов, то есть быть прямо обратной истине.
«К страшным последствиям могут привести уверенность в собственной исключительности, попытки любыми средствами достичь сомнительных геополитических целей, пренебрежение элементарными нормами права и морали» (15. 10.2014). «Другие государства открыто заявляют о своих геополитических претензиях, не останавливаются перед открытым вмешательством во внутренние дела независимых государств» (20.01.2015).
Кто это говорит, отстаивая интересы международного правопорядка против геополитических претензий? Генсек ООН? Римский Папа? Либеральная европейская пресса? Нет, это говорит президент той самой страны, которая под его руководством присоединила к себе часть другого государства и ведет войну на его территории, сломав систему безопасности, которая семьдесят лет укреплялась в Европе. Обвиняет других именно в том, что в этот момент делает сам на глазах у всего мира. Такая «обратность» без отклонения хотя бы на один градус не может быть случайной: она рассчитана со снайперской точностью. А цель, очевидно, простая: продемонстрировать глубочайшее презрение ко всему миру — и тем самым расположить к себе соотечественников. Чем? Да именно дерзостью и бесшабашностью лжи — как пощечиной наотмашь. Чего уж там трусить и кривить душой! Пусть западные лгут украдкой, вполсилы, делая вид, что у них еще осталась совесть. Нам терять нечего, мы идем напрямик: в бою — против врага, во лжи — против истины.
Власть бравирует обманом как удалью, подмигивая массам и встречая их поощряющий прищур. Дескать, понимаем, сами такие. Власть не станут уважать, если она просто призовет к экспансии; а вот если власть скажет, что мы защищаем мир от хунты и фашистов, но при этом подмигнет нам как сообщникам, — значит, нас уважают, и мы в ответ ее уважаем. Если нам протрубили все уши, какие мы благородные и духовные, а одновременно ведут нас на разбой и дают понять, что между моралью и бытием есть зазор и иначе быть не может, в реальном мире живем, — то это нам в самое большое удовольствие, потому что мы и морально высоки, и геополитически побеждаем, а значит, в двойном выигрыше.
Так уж испокон веков повелось на Руси: раскол между ритуалом и поведением. Мораль должна быть заоблачной, вербальные обряды соблюдены — и тогда все позволено. Подлость не столько в низком поведении, сколько в праве на полную его нестыковку со словами и даже обратность им. Вот где воистину широк человек — а попробуй его сузить, если он раскинулся на седьмой части земли, да и она ему тесна, подавай шире.
Под знаком удобоверия
Следует отметить разницу между двоемыслием советской эпохи и двоедушием нынешней. Тогда двоемыслие принимало форму раздвоенности целей и средств. У советского человека порой еще возникал внутренний конфликт между идеалом и бытием, сейчас это сглажено, поскольку нет никакого разрыва между будущим и настоящим, между целями и средствами. Бесцельная война, без идеалов, без будущего — война как состояние проголодавшегося государственного организма, ищущего удобоваримой пищи.
И в народе все проходит под знаком удобоверия — когда любые внутренние конфликты решаются не драматически, не трагически («наступить на горло собственной песне»), а поиском наибольшего психологического комфорта. Веришь в то, во что удобнее всего верить. Ведь недаром начало нынешнего века общество провело под знаком гламура, и теперь его уроки применяются к ситуации прямо противоположной, не благополучно сытой, а предельно тревожной, чреватой лишениями и жертвами. Новейшая пропаганда все равно настроена на гламур — это большой шаг вперед по сравнению даже с «оптимистической трагедией» советской эпохи. Тогда все-таки была трагедия, разрыв с прошлым, жертвы в настоящем — и вера в будущее. Сейчас нет разрыва времен, нет ни трагедии, ни оптимизма, есть некое подвешенное состояние, в котором всем хочется расслабиться и получать удовольствие. Это и есть удобоверие как стремление к максимальному душевному комфорту даже тогда, когда внешние обстоятельства не дают для этого оснований.
Для некоторых наибольший комфорт сопряжен, напротив, с полным недоверием. Но это тоже удобная позиция, так сказать, гламурной чернухи. Недавно мне написал один студент из Петербурга, проходивший стажировку в британском университете, по отзывам моих коллег, вполне развитый и мыслящий. Он прочитал мою статью «Кризис — это суд. Над собой» и не понял, за что России себя судить. «Что же мы сделали плохого и в чем нам нужно оправдываться перед «международным сообществом»? Я послал ему ссылки на ряд публикаций, с фактами и мнениями, отличными от официальной пропаганды. На что он мне ответил с заметным раздражением, что не доверяет ни российской, ни западной прессе, а поэтому предпочитает оставаться в области философии и искусства.
Вот такая грустная история, типичная для времени «кризисного гламура». Человеку удобнее ни во что не верить, а пребывать над схваткой, затыкая уши. Удобоневерие, по сути, мало чем отличается от удобоверия — это все та же позиция безразличия к истине и исторического сомнамбулизма. От двоедушия до малодушия — один только шаг. * Михаил Эпштейн (р. 1950, Москва) — философ, культуролог, филолог, эссеист
Михаил Эпштейн, философ, культуролог, филолог, эссеист
