Когда-то солдатские матери готовы были ехать к чеченским боевикам, чтобы найти своих сыновей, живых или мертвых. Сейчас ничего подобного не происходит. Правозащитница рассказала DW, почему.
Правозащитница, ответственный секретарь «Союза комитетов солдатских матерей», член Общественного совета при министерстве обороны России Валентина Мельникова уже четверть века помогает семьям российских военнослужащих. Комитеты солдатских матерей договаривались о выдаче пленных во время войны в Чечне, благодаря их усилиям все солдаты получили право на обязательное государственное страхование, в 2009 году организация настояла на том, чтобы в закон о ветеранах попали участники боевых действий в непризнанной республике Южная Осетия. Сегодня Мельникова помогает родственникам солдат «гибридной» войны. И удивляется их легкомысленному отношению к происходящему. О своих впечатлениях она рассказала в интервью DW.
DW: Когда к вам начали поступать сигналы в связи с военными действиями в Украине?
Валентина Мельникова: Первые обращения датированы у нас мартом 2014 года, когда стали перебрасывать российские войска в Крым не через базу Черноморского флота, а через Керчь, чтобы занять позиции на восточной части полуострова. Нам и ребята сообщали, и родители — понятно было, что это все нелегально. Им говорили, что их везут в Анапу, в Новороссийск. Но они сами понимали, что они уже через Керченский пролив перешли вместе с техникой ПВО. Но обращений было очень мало. Я удивляюсь не столько этому, сколько тому, что обращаются и ничего не делают. Мы в шоке, такого никогда не было.
С августа 2014 года, когда были большие потери, начали звонить, писать в нашу группу «Вконтакте»: «Что делать? Сын позвонил, сказал, что его куда-то отправляют, заставляют подписывать какие-то контракты». Я всем говорила так же, как и в Чечне.
Поезжайте в Ростовскую область, забирайте мальчика, везите его в Ростов, там сидит прокурор округа. И сидите у него в кабинете с сыном, пейте чай, пока они не переведут его в другое место. Никто не поехал. Ни одна семья за это время, с августа прошлого года не поехала в Ростовскую область.
— Почему?
— Типичная фраза: «Не будет ли ему хуже»? В прошлом году я как-то стеснялась, в этом году перестала. Мы отвечаем, что, если вы знаете, что его отправляют на Украину, то хуже уже не будет. Потому что риск получить погибшего очень большой. На мой взгляд, это проблема поколения. Эти сорокалетние родители оказались настолько инфантильными, что позволяют себе роскошь верить телевизору и не думать о судьбе своих детей. Они не предвидят последствий своего бездействия. Мы готовы помогать, но надо, чтобы люди что-то делали сами, иначе у нас просто нет оснований туда ехать. В прошлом году 250 солдат по призыву не захотели подписывать липовые контракты. Родственники обратились к нам, всех тормознули. Есть прокурор, есть замминистра обороны. И их развернули.
— То есть, насильно нельзя заставить солдата поехать на Украину?
— Что считать насилием? Не бьют, током не пытают.
Эта война уникальна по приемам гипноза. Внушают СМИ, государственные власти, замполиты в частях. Не каждый в 18-19 лет способен сопротивляться.
По-разному, угрозами, посулами, «на слабо». Всем, кто не хотел ехать на Украину, мы всем помогли уволиться, нет проблем. Но если человек говорит «хорошо, я поеду» — что тогда делать?
— А семьи погибших? Им, казалось бы, уже нечего терять…
— Они тоже обращаются крайне редко. Есть объективные причины — под нашим многолетним давлением социальные выплаты для семей погибших и для военных, получивших ранения, составляют довольно большие суммы. Семья считается потерпевшей стороной в обязательном страховании военнослужащих, мы этого добивались очень долго.
В эту войну деньги выплачивают без особенной процедуры, без возбуждения уголовных дел. Семьи погибших получают свои деньги, и на этом вся история затихает. Они получают 5 миллионов на всю семью в равных долях. К нам обращаются только тогда, когда эта система почему-то плохо срабатывает.
— Например?
— У нас был случай, когда тело погибшего не везли очень долго. Были истории, связанные с документами на пенсию по потере кормильца. А одна история у нас очень страшная, в Воронеже. Тело, которое привезли семье под именем Павла Жилина, родственники по внешним признакам не признали за своего. При этом экспертиза ДНК трижды подтвердила, что погибший генетически относится к отцу и к матери Павла Жилина. Но у погибшего рост на 20 см меньше, размер ноги на несколько размеров меньше. У Павла Жилина должна быть характерная форма нижних суставов, которой нет на теле погибшего. Эта история пока очень темная. Судя по всему, это был экипаж.
Потому что сначала это тело, вернее очень плохо опознаваемая сожженная верхняя часть, была предложена другой семье. И что там произошло, до сих пор не выяснено. Они пока не стали судиться, потому что у них была надежда, что он жив. Были какие-то сигналы с украинского телефона, они думают, что он может быть где-то в плену или в госпитале. Уголовное дело по факту гибели прокуратура не стала возбуждать, отказала.
— Как вы прокомментируете историю с задержанными в Украине российскими военнослужащими Александровым и Ерофеевым? Почему родственники говорят одно, а сами задержанные — другое?
— Это к моему диагнозу. Ведут себя по отношению к этим двум мужчинам все совершенно бессовестно. Мы в шоке от заявлений родственников, властей. Это просто ни на что не похоже. К нам обращался сержант Александров, прислал смс и электронное письмо, в котором написано, что он служит по контракту в военной части 21208 в Тольятти. Мы запросили Военную прокуратуру и сейчас ждем ответа. Пусть власти ответят мне, каким приказом, от какого числа он был уволен. И мы посмотрим в глаза человеку, который подписал этот приказ, обжалуем его в суде.
Если отец офицера (Ерофеева. — Ред.) не понимает, что надо подтверждать то, что говорит его сын, то это подлость, иначе не назовешь. Нельзя отказываться от своих солдат и офицеров. Возможно, эти ребята убили украинского военнослужащего. Если они сами военные, тогда, часть ответственности за это преступление лежит на командовании. А у России тогда есть все основания требовать обмена, выдачи. Если же они вольные люди, то тогда это действительно бандитизм и терроризм — и ответственность совершенно другая.
— А как же новый указ, который относит к государственной тайне сведения, раскрывающие потери вооруженных сил «в мирное время в период проведения специальных операций»?
— Там очень странный текст. Вообще-то у нас в законодательстве нет такого термина — «спецоперация». Возможно, определение спецоперации дается в каких-то закрытых документах. Но это не касается армии.
Армия не может совершать секретных операций.
Для этого нужны специальные подразделения, где служат специальные люди, там работают совершенно другие механизмы. Спецоперация — это, например, ликвидация Яндарбиева. А на Украине самая обычная война. Солдаты к спецоперациям не могут иметь никакого отношения.
