Георгий Почепцов, специалист в области коммуникативных технологий, теоретик вопросов стратегии, информационных войн и маркетинга
Одна из характеристик диффузной войны – это ее нелинейный характер. Угрозу мы видим по последствиям, не понимая ее на уровне причин. Можно вспомнить все цветные революции, которые ни одна из властей, против которых они были направлены, не воспринимала серьезно. Украина проходила через подобное непонимание уже дважды.
Гибридная война сегодня как бы вышла из ограничений реальности, став событием более гигантского масштаба, ведь о ней написано больше, чем она заслуживает, поскольку ее «пионерские» варианты существовали и раньше (см. и нашу книгу на тему гибридной войны Почепцов Г. Слова і смисли. Україна і Росія в інформаційній і смисловій війнах. – Київ, 2016).
Сегодняшний мир изменился. Впервые мир стал чужим для очень большого количества людей. Причем он «чужой» по-разному: для американцев, которые в ответ избирают Трампа, для британцев, которые уходят из ЕС, и для украинцев, на глазах теряющих свое будущее.
Неуверенность, смена ценностей, различные модели мира у разных поколений говорят о хаосе в головах, поэтому совершенно понятным становится российский подход к гибридной войне, цель которого – посеять хаос, неуверенность в атакуемой стране, явно их усилить, касается ли это Украины, стран Балтии, или таких европейских стран, как Франция или Германия.
То есть к своим собственным тенденциям, ведущим к хаосу, Россия в эти страны добавляет еще и информационные вбросы. Кстати, это полностью соответствует и российскому пониманию рефлексивного управления, лежащего в основе российского подхода к информационным войнам. По-другому оно именуется управлением противником, то есть в первую очередь это управление восприятием, когда не столько важен факт, как его интерпретация.
Чиввис выделяет такие три характеристики российского варианта гибридной войны [Chivvis C.S. Understanding Russian «Hybrid Warfare»: And What Can Be Done About It. – Santa Monica, 2017 / RAND]:
- минимизация использования традиционной военной силы,
- постоянное проведение вне традиционного деления на войну и мир,
- центрированность на населении.
Отмеченная ситуация «ни войны, ни мира» долгое время не дает возможности адекватно реагировать на эту ситуацию, которая развивается как бы в случайном режиме.
Добавим сюда еще одну характеристику: перед нами дешевая для агрессора война, не только психологически (поскольку официально ее нет, и не надо оправдываться перед собственным населением), но и экономически. Алексашенко, например, считает, что она обходится России, вместе с войной в Сирии, в районе полутора процентов бюджета, что особо не отражается на экономике.
Мы же можем добавить: тратится то, что можно обозначить как «информационные деньги», поскольку, например, из Украины надо было делать образ врага. Под «информационными деньгами» следует понимать не только финансирование нужного телевизионного потока, но и такие крупные «инвестиции» как доверие, правда и прочие характеристики социального и символического капитала. Они были полностью потрачены российской властью, поэтому у нее нет пути назад, что и отразилось на ином уровне сегодняшних протестных акций. Власть потеряла доверие и из-за вмешательства в украинские события.
Задорин справедливо подчеркнул, что протесты стали восприниматься по-другому потому, что меняется мнение большинства. Несогласные есть всегда и везде, но их действия могут оцениваться по-разному. Можно категорически возражать, а можно сочувственно смотреть.
Отсюда вывод, что социологам следует более внимательно отслеживать не столько протестующее меньшинство, сколько молчаливое большинство.
Целью России также является управление своим пространством интернета. Исследователи пишут, что Россия идет по пути Китая к созданию закрытого национального интернета. Это связано с желанием побеждать нарративы традиционных медиа. В любом случае это действия в информационной сфере, причем в той, которая пока является наименее управляемой со стороны государства из-за неиерархической природы интернета.
Гибридная война – это в первую очередь информационно-коммуникативная технология, призванная влиять на социальные процессы в чужой стране.
Именно под таким углом зрения можно смотреть на гибридную войну. Работа на чужой территории сближает это военное направление с таким мирным инструментарием, как мягкая сила (см. тут и Nye J.S, Jr. Soft power. The means to success in world politics. — New York, 2004) Естественно, что она стоит поближе к жесткой силе, образуя такую триаду: мягкая сила – гибридная война – жесткая сила (обычная война).
Появилось внимание к еще одному варианту «мирных» войн. О диффузных, рассеянных войнах заговорил Кургинян. Как бы мы ни относились к этой фигуре, но следует признать, что он очень чувствителен именно к подобному теневому инструментарию. Этот тип войны совершенно не ощущается. Кургинян приводит фразу спецназовцев по этому поводу, передающую парадоксальность ситуации: «Враг нас предал». Чужие фигуры могут расставляться и не действовать. Но когда они все оказываются на своем месте, уже невозможно никакое противодействие.
Кургинян считает, что в диффузных, рассеянных войнах совершенно непонятно, что значит та или иная фигура и почему с ней стоит другая фигура. Все это может проясниться, только когда все фигуры займут свои места.
Ярчайшую иллюстрацию этого тезиса можно найти в современной украинской истории времен Януковича, когда ключевыми игроками обороны и безопасности оказались граждане России.
Экс-глава Луганской и Донецкой СБУ Петрулевич говорит, что в это время были прямые переводы сотрудников из ФСБ в СБУ. Он также говорит о тактике действий в Крыму: «Когда началась первая чеченская кампания, штурмовики захватывали здания КГБ и МВД Чечено-Ингушетии. Впереди шли женщины, старики и дети, а за ними – военные. Спецслужбы России взяли на вооружение эту чеченскую тактику. В апреле 2014-го они использовали ее уже против Украины».
Еще один пример действия подобной мирной войны относится к действиям «архитектора перестройки» Яковлева. Вдруг выходят постановления, поставившие крест на фантастике в СССР. В 1965-м – постановление ЦК ВЛКСМ «О недостатках в выпуске научно-фантастической литературы издательством «Молодая гвардия»», и последующая Записка Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС, подписанная Яковлевым, где акцентировались «опасные» тенденции в развитии фантастики (1966 г.). В результате в 70-е публикация фантастики практически замораживается [Черняховская Ю.С. Братья Стругацкие. Письма о будущем. – М., 2016].
То есть будущий архитектор перестройки закрывает направление, которое, по мнению, например, Гейман, работает на формирование инновационной атмосферы в стране.
Он приводит пример Китая: «В 2007 году я приехал в Китай на первый официальный конвент научной фантастики и фэнтези в китайской истории. В какой-то момент я сумел отвести в сторонку одного из организаторов и спросить его, что, собственно говоря, происходит. Партия много лет не одобряла научную фантастику, что же изменилось. Все просто, объяснил он мне. У китайцев блестяще получалось работать по готовым планам, но у них было плохо с новаторством и изобретениями и имелись проблемы с воображением. В итоге они направили делегацию в США – в Apple, в Microsoft, в Google – и попросили людей, которые изобретают будущее, рассказать о себе. В результате выяснилось, что в детстве они все читали научную фантастику».
Тип диффузной войны, о котором идет речь, все время кажется несколько искусственным. В нем не сформирована внятная концептуальная база, что не дает возможности адекватно оценивать предлагаемое. С другой стороны, информационные войны также не приобрели единой адекватной модели.
Неклесса раньше других заговорил о диффузной войне, сказав следующее: «Охранные механизмы Модернити были настроены на иной класс угроз, их мощь, ориентированная скорее на принцип эскалации, нежели диверсификации, уходит в песок. Они были созданы для борьбы с государствами и коалициями, с агрессией формализованных институтов, с чем-то, что имеет географически локализуемую структуру, но против анонимных и неопределенных персонажей, распыленных по городам и весям, эти системы не эффективны. Рождается феномен диффузных войн, то есть происходит диффузия временных, пространственных границ конфликтов, субъектов и объектов, средств и методов проведения силовых акций и боевых действий».
Получается, что если войны расплывчаты, то это с неизбежностью отражается и на теории, ведь она хочет охватить все; в ряде случаев теория начинает опережать практику, поскольку под концепцию нечетких войн начинает подходить все.
Неклесса подчеркивает: «Рождается феномен расплывчатых, диффузных войн, то есть происходит радикальная модификация силовых акций и методов боевых действий, смещение культурных и пересечение пространственных границ, слияние субъектов и объектов операций. Множественность версий событий и способов их интерпретации нарушают внятность мировой картины. Конфликт может развиваться по скрытому сценарию параллельно с трансляцией симулякра как мирных, так и брутальных композиций, представляя в неоархаичной упаковке лукавый спектакль эпохи постмодерна».
В 2010 г. появляется книга «Война и медиа» двух английских ученых Хоскинса и О’Луглина, подзаголовок которой так и звучит: «Возникновение диффузной войны» [Hoskins A., O’Loughlin B. War and Media. – Cambridge, 2010]. Они выделяют три характеристики этой новой парадигмы войны:
- медиатизация войны,
- реализуются более диффузные причинно-следственные связи между действием и результатом,
- создается большая неопределенность для ведения этого типа войны.
Кстати, они считают, что причины войны остаются такими же, как в прошлом, однако меняются способы ее ведения. Но в целом исходной точкой отсчета для них стала медиатизация войны, которую они отсчитывают уже со времен Крымской войны.
Под медиатизацией авторы понимают долговременный процесс влияния медиа, который трансформирует социальные и культурные институты. Авторы видят изменение медиаэкологии, когда медиа оказываются интегрированными в реальные процессы военных действий.
Хоскинс считает, что когда сейчас все объясняют интернетом, это неверно. Интернет не единое целое, он все время эволюционирует. Он также подчеркивает,что парадигмы «коллективной памяти» и «массмедиа» подрываются новыми методами связности, которую используют радикалы.
Хоскинс использует термин «медиапамяти», чтобы отразить ситуацию с появлением «нового прошлого».
В своей новой работе «Арестованная война» Хоскинса и О’Луглин через пять лет после книги возвращаются к той же теме. Они, видя следующие изменения в войне, пишут: «Беспрецедентное ощущение хаоса и изменений как тех, кто ведет войну, так и мейнстрим-медиа, имеющие монополию на ее освещение. Контент, кажется, возникает ниоткуда, результирующие состояния не имеют причин, и всем правит неопределенность».
Здесь они выделяют следующий этап после диффузной войны, описанной в книге. Первым этапом медиатизации была телевизионная война, когда всех волновала информационная повестка дня. Вторым стала диффузная война, в рамках которой информационную повестку дня победила нелинейные причинно-следственные связи. Пальму первенства у журналистов на передовой забрали журналистика граждан и свидетели. А третий порожден тем, как «Аль-Каида» создала медиакультуру вне мейнстрима, размещая там только видео своего насилия. «Аль-Каида» спокойно работает с Твиттером, достигая нужного ей результата. Авторы предсказывают, что в будущем мы станем свидетелями нелинейного установления информационной повестки дня, когда внезапно будут возникать потерянные или спрятанные изображения, разрывающие существующие нарративы прошлых и нынешних событий.
Получается, что разорванный и несистемный мир стал описывать себя таким же несистемным образом. Мы видим, что даже мейнстрим может быть встроен в чьи-то чужие цели. И основным здесь становится акцент на нелинейном развитии событий.
О’Луглин разъяснил, что они вкладывают в понимание диффузных причинно-следственных отношений между действием и результатом. Речь о том, что можно усилить или сдержать когнитивную и эмоциональную реакцию на действия вне зависимости от самого действия. Никто не может предсказать последствия действий или их демонстрации.
В принципе, все три подхода и даже понимания диффузной войны разные. Кургинян как бы описывает тайную войну, которая выстраивается заранее. Неклесса акцентирует неясные связи и последствия, которые, несомненно, в чьей-то голове должны быть ясными и реальными. Хоскинс с коллегой развернули всю ситуацию в медиатизацию войны. Но одно общее понимание есть: создание хаоса на окончательном этапе, когда становится непонятно, кто друг, кто враг и даже кто выиграл в войне и кто проиграл. И еще одной характеристикой, которая, собственно говоря, и оправдывает название этой войны, – это ее нелинейный характер. Условно говоря, угрозу мы видим по последствиям, не понимая ее на уровне причин. Тут можно вспомнить все цветные революции, которые ни одна из властей, против которых они были направлены, не воспринимала серьезно. Украина проходила через подобное непонимание уже дважды. Нелинейная война по определению не может быть понята вовремя.
В рамках такого рода диффузной войны уже в чисто мирном поле можно теоретически представить себе странные задачи, например, поднять в идеалы кого-то, чтобы потом сбросить, чем разрушить всю идеологию страны. Нечто подобное сейчас происходит в России, когда прошлые герои от Павлика Морозова до Зои Космодемьянской вдруг оказываются и не героями вовсе, включая абсолютно всех: от Александра Невского до панфиловцев. Тогда их подняли, следуя задачам пропаганды данного момента, но сегодня пошли процессы дегероизации, которые практически не остановить.
Так что и диффузная война не является конечным и завершенным этапом развития. Новые технологии неизбежно подбросят новый инструментарий и вновь произойдет «перегруппировка» информационного инструментария. В книге у них было такое важное наблюдение: то, как воспринимаем войну, зависит не только от контента, но и от наших отношений с медиа.
О’Луглин, один из соавторов книги, специально рассмотрел роль изображений в статье «Изображения как оружие войны». С одной стороны, мы верим тому, что видим своими глазами. Но с другой – более важным является содержание. Например, тот факт, что американские следователи сливали в туалетах Гуантанамо страницы из Корана, вызвали беспорядки и убийства в Афганистане. И здесь не потребовались изображения.
Сами по себе изображения не вызывают шок. Изучению подлежит то, когда и как изображения объединяются с нарративами, представлениями и идеологиями. К примеру, изображения из одного жанра могут попадать в другой, изменяя оценки аудитории. Отдельному изучению подлежит то, что именно аудитория считает достоверным.
Кстати, американская разведка также видит будущие войны именно в нетрадиционных моделях. Аналитики пишут: «Будущие конфликты будут существенно сильнее использовать разрушение критической инфраструктуры, сплоченности общества и основных правительственных функций для обеспечения психологических и геополитических преимуществ, а не для поражения вражеских сил на поле боя с помощью традиционных военных средств. Будут использоваться цели в гражданской среде, иногда для стравливания этнических, религиозных и политических групп одна против другой, чтобы разрушать общественное взаимодействие и сосуществование внутри государств. Такие стратегии предполагают тренд в сторону достаточно дорогих, но менее решающих конфликтов».
Сдвиг в сторону нетрадиционных войн понятен. Сегодня трендом является уход от кинетических войны, все делается для того, чтобы убрать солдата с поля боя. Человеческие жертвы всегда вызывали и вызывают неприятие у населения.
Есть и мнение израильских военных о диффузной войне [Grooll-Yaari Y. a.o. Diffused warfare. The concept of virtual mass. – Haifa, 2007]. Но здесь это скорее напоминает идеологию «роения», предложенную Аркиллой и Ронфельдтом [Arquilla J., Ronfeldt D. Swarming and the future of conflict. – Santa Monica, 2000]. Она у них выросла из идеологии сетевой войны с отсутствием центрального командования. Есть также вышедшая через пять лет диссертация Эдвардса [Edwards S.J. A. Swarming and the future of warfare. – Santa Monica, 2005]. В этой диссертации есть отдельная глава по истории нелинейной войны, в систематику которой вписывают война маневра, партизанская война и роение.
Изучая «Аль-Каиду», Ронфельдт предложил еще один термин, описывающий ее вариант войны. В этом плане он говорит о войне сегментной. Классические племена состоят из сегментов, поскольку там нет специализации, и каждый сегмент повторяет другие. Каждый сегмент охраняет свою автономию, и они борются за свою позицию, пытаясь не потерять свою честь. Именно честь, а не современные параметры, поскольку племена родились раньше, чем власть и прибыль. Честь, гордость, уважение столь важны, что их правила нельзя нарушать. Оскорбление одного человека воспринимается как оскорбление всех. Снять его может только компенсация или месть.
Племена очень чувствительны к границам и барьерам, к делению на своих и чужих. Племена берегут свою автономию, даже в битвах они не идут под общее командование.
«Аль-Каида» и ее руководители полностью соответствуют парадигме племени. Война ведется сетью разветвленных ячеек, которые движутся в одном направлении вне центрального командования. «Аль-Каиду» следует рассматривать не как религиозный, а как племенной феномен. «Аль-Каида» сформировала гибрид – племенную сеть или сетевое племя. Соответственно, неверной является информационная стратегия против нее с рассказами о свободе слова и цивилизации.
Концепция израильских военных, которую мы упоминали выше, диффузную войну ставит в более широкий контекст: «Теория диффузной войны основывается на представлении многих теоретиков революции в военном деле, что в центре всего, происходящего сейчас, лежит фундаментальное смещение от военных доктрин, основанных на линейном подходе, который направлен на концентрацию массы сил на малом числе отдельных точек поля битвы, к миру диффузной и распределенной войны: от военных кампаний, состоящих из горизонтальных столкновений между соперничающими силами, прорывов через линии обороны противника и ведением войны вдоль разных линий с различными точками начала и конца, к диффузной войне, которая происходит одновременно, на всем пространстве боя, распределяя силу массы на множество отдельных точек давления, а не концентрируя ее на предполагаемые центры тяжести Клаузевица».
Третьяков назвал некоторые характеристики информационной войны, две из которых вполне подойдут и к войне диффузной: «Использование оружия обычной войны всегда приносит боль и страдание населению, причём сразу и непосредственно. А оружие информационной войны, напротив, многим приносит удовольствие (кинофильмы, например), альтернативную информацию (если даже лживую, всё равно привлекательную своей альтернативностью) и то, что можно назвать «запретным плодом», то есть притягательным по определению. Наконец, информационная война ведётся параллельно с продолжением сотрудничества между противоборствующими сторонами, часто весьма интенсивного сотрудничества и взаимодействия. Эта особенность информационной войны очень существенна и в принципе должна и может быть использована для минимизации последствий информационной войны, а в идеале – для её прекращения (но не в результате собственной капитуляции)».
Диффузная – это нелинейная война. Ее следствия возникают внезапно и ниоткуда, типа результата раздавленной бабочки Брэдбери, когда незначительное событие ведет к значительным последствиям. Кстати, каждое новое поколение войны во многом нелинейно, поскольку к нему оказываются неготовыми другие игроки.
