Геополитика в мире уже не имеет того статуса, который она имела. Это связано с тем, что мир ушел от территориальной детерминированности, на которой выстроена геополитика. Сегодня маленькие страны могут быть сильными игроками за счет других своих более сильных составляющих, начиная с экономики. Но геополитика дает легкий алгоритм для поиска врагов, ив этом ее сила, представляющая интерес для политиков у власти.
Возникло также серьезное внимание к понятию «мягкой силы», которое представляет из себя даже более серьезный инструментарий, поскольку по сути контролирует мышление массового сознания. Условно говоря, если Гарвард для кого-то является более привлекательным, то собственные университеты выстраиваются в подчиненное положение по отношению к нему.
Советский Союз был разрушен не ракетами, а мягкой силой в виде джинсов и Битлз, что снова-таки в той конкретной плоскости сделало советские аналоги второсортными. Сначала СССР был разрушен в мозгах и лишь потом в реальности. Продолжая эту аналогию можно сказать, что если культура занимает последнее место в иерархии потребностей (и соответственно, расходов) государства, то будет возникать подобная смена иерархии в чужую пользу. Это исто биологическое свойство человека, присоединяющегося к более сильному игроку.
Д. Дондурей подчеркивает, что культура создает сложных людей, которые и нужны современному государству. Он пишет: «чтобы ракетные пуски осуществлялись успешно, мы должны постоянно научно развиваться. постоянно, непрерывно обгонять. Деньги здесь не спасут – дело не в деньгах, а дело в мозгах. То есть люди должны быть такими творцами, чтобы опережать потенциального противника, скажет нам какой-нибудь военный человек. Для этого люди должны развиваться. Это нужны сложные люди. Сложные люди. Сложные люди выращивает художественная культура, вот эта самая элитарная художественная [1]. Но, к сожалению, государство этого не понимает. Оно черпает свою силу в теесериалах для массовой аудитории, не желая работать с индивидами
Люди и идеи очень сильно связаны. Мы все находимся под контролем идей, часто не осознавая этого. Мир в наших головах, его границы, наши друзья и враги, — все ведут свое начало от идей.
Серьезные решения принимаются не просто потому, что это кому-то важно, а потому, что это «важно» записано в модели лиц, которые такие решения принимают. Часть модели мира В. Путина можем увидеть по следующей фразе С. Филатова, бывшего главой администрации у Ельцина [2]: «Ельцин считал, что на любой вызов нужно отвечать немедленно. Путин, кстати, думает так же».
Сирия продемонстрировала тот же круг лиц, которые принимают решения в России. Американские источники называют, что это решение было принято летом 2015 г. тремя главными российскими членами команды Путина: С. Ивановым, главой администрации президента, С. Шойгу, министром обороны и Н. Патрушевым, секретарем Совета безопасности [3].
А. Венедиктов также называет тройку лиц, принимающих решения во главе с Путиным [4]: «Владимиру Владимировичу, как и мне, человеку моего возраста, ближе сверстники. Поэтому я могу сказать, что ему ближе Сергей Борисович Иванов и Николай Платонович Патрушев. И это костяк людей, принимающих решение. Это глава администрации и секретарь Совбеза. И это люди одинаковых взглядов и одинакового воспитания. Поэтому есть вещи, которые они не понимают и которые они не могут предсказать».
Патрушев выступает в достаточно активной манере, видя в США основное зло. Например, по поводу событий в Украине он говорит: «Был законно избранный президент, нравился он кому-то или нет, это вопрос оценки, но он был избран законно, и никто этого не отрицал. Но США он не устраивал. И, хотя срок его президентства подходил к завершению и народ Украины его не переизбрал бы, они решили скинуть его насильственным путем. Это была их политическая ошибка. Если бы они подождали, то смогли бы провести нужных им людей законным путем. Но они инициировали госпереворот. Не было бы переворота, не было бы событий в Крыму и на востоке Украины» [5]. Поэтому главной угрозой для него яляются сегодня «цветные революции».
В этом интервью он упомянул идеи М. Олбрайт, что у России следует забрать природные богатства, хотя этот факт пришел из якобы сканирования ее представлений людьми, читающими мысли, о чем напомнил А. Венедиктов [6]
Дословно генерал Ратников сказал следующее о «сканировании» Олбрайт [7]: «в мыслях мадам Олбрайт мы обнаружили патологическую ненависть к славянам. Еще ее возмущало то, что Россия обладает самыми большими в мире запасами полезных ископаемых. По ее мнению, в будущем российскими запасами должна распоряжаться не одна страна, а все человечество под присмотром, конечно же, США. И войну в Косове она рассматривала лишь как первый шаг к установлению контроля над Россией».
Сама Олбрайт опровергла такую трактовку ее мыслей [8 — 9]: «Я никогда такого не говорила, и не думала», — заявила она». В 2015 г. генерал Ратников сказал по истории своего подразделения еще следующее [10]: «В свое время в КГБ при тестировании проходил 1 человек из 400, поскольку имел хорошие данные. Для использования экстрасенсорики нужно держать специальную группу».
Пример с Олбрайт поучителен. По сути это интересная модель принятия решений, которая опирается не на фактически зафиксированную информацю, а на наши внутренние представления о наших «врагах» и их возможных действиях.
Еще одним представителем антиамериканской модели в окружении В. Путина называют Игоря Сечина, которого характеризует неприятие Медведева: «Сечин постепенно становился антиподом Медведева: если президент становился лицом России, обращенным на Запад, то Сечин становился антизападной витриной, символом и идеологом для тех, кто не любит Америку» [11].
О. Шварцман дал в 2007 г. нашумевшее интервью газете «Коммерсант», которое называется просто «Партию для нас олицетворяет силовой блок, который возглавляет Игорь Иванович Сечин», говорит о модели «бархатной реприватизации», принуждающей олигархов делиться [12]: «У нас есть политическая организация, которая называется «Союз социальной справедливости России», я в ней всегда отвечал за экономику и финансы и финансировал организацию. Эта структура была создана в 2004 году, после того как президент Путин сказал, что большой бизнес должен иметь социальную ответственность перед государством. Тогда наши коллеги из ФСБ решили, что должна возникнуть организация, которая будет Ходорковских всяких наклонять, нагибать, мучить, выводить на социальную активность» (см. также [13]).
Если Сечин придал новый статус силовикам, то Медведев сделал то же самое по отношению к бюрократии. М. Зыгарь характеризует Медведева как создателя нового российского сословия — госслужащих [14]. Правда, вряд ли он его создал, он скорее задал ему или усилил бюрократическую асимметрию — зависимость от вышестоящего и полная независимость от населения.
В. Сурков, бывший когда-то главныи идеологом Кремля [15], сегодня несколько отстранен от моделирования политических процессов внутри России.Он занят проблемными точками, по модели создания проблем для того, чтобы потом можно было их решать. И Крым, и Донбасс в центре его действий. По этой причине он «рулит» и минскими переговорами, и Новороссией. Вот, что говорит участник переговоров Р. Бессмертный [16]: «Я не тільки відчуваю його присутність. Я навіть знаю людей, які цю концепцію Новоросії писали. Люди навіть на моє прохання з ними спілкувалися. Але мені здається, що це суть і світ самого Путіна, а не Мефістофеля, якого малюють з Суркова».
Возвращаясь от людей к идеям, можно выделить следующий условный блок, который в сильной степени предопределил развитие ситуации по отношению к Украине. Это геополитика, это евразийство, это имперскость, это СССР, ностальгия по которому не только реально существует у населения, но и подерживается властью в ее системе производства смыслов. Это идеологический каркас, из которого получают подпитку все реальные действия, поскольку именно в нем содержится их обоснование.
По каждому из этих составляющих есть свои лидеры и группы поддержки. А. Дугин, к примеру, долгие годы удерживает внимание к геополитике и евразийству. Последнее имеет корни еще в довоенной белой эмиграции.
А. Дугин придерживается идеи, что Россия невозможна без империи, что атлантизм — это контр-евразийство, он видит Хрущева и Горбачева как атлантистов, видит борьбу атлантизма и евразийства в противопоставленности КГБ И ГРУ, атлантизм он видит даже в дореволюционном черносотенном «Союзе русского народа», поскольку они восхищались Англией [17 — 18].
Интересно, что все эти четыре «столпа» имеют в своей основе антиамериканизм. Мы сейчас не говорим на тему его реальности/нереальности, но он является составной частью всех четырех символических систем. Кроме того, известен парадокс, что человек всегда находит подтверждение записанному у него в голове принципу, даже если невернен, и ведет себя в соответствии с ним. Если человеку кажется, что за ним следят, он будет так истолковывать люой пристальный взгляд на улице, хотя это не будет соответствовать действительности.
Антиамериканизм является важной частью построенной сегодня символической системой, идущей со времен Советского Союза. К. Рогов подчеркивает, что, к примеру, Иванов и Патрушев являются его принципиальными сторонниками [19]: «Оба функционера, выходцы из советского КГБ, позиционированы в российском руководстве как «геополитические ястребы» — представители законсервированного советского стиля мышления и последовательные сторонники реконструкции советских подходов, в том числе идеологии холодной войны. В геополитическом противостоянии с США они видят стержень политического существования России, на котором должны держаться как ее внешняя, так и внутренняя политика».
Кстати, «имперскость», которую Украина трактует чисто отрицательно, и это понятно, все же имеет одну существенную положительную черту — Украина не является чужой для России: и по причине имперскости из прошлого, включая советское, и по причине славянскости. По этой причине Украина может выстраивать каналы воздействия, которые не будут опираться на власть. Данные социологов Левада-центра, например, таковы [20]: у 63% опрошенных преоблдает позитивной отношение к жжителя Украины, правда, у 87% — негативная оценка руководства Украины.
Боясь цветных революций, а они в этой модели тоже имеют своим единственным источником Америку, Россия четко уходит от представления о жесткой силе как главной угрозы. Новая доктрина информационной безопасности (2015) акцентирует важность информационно-коммуникативных технологий [21]. Слово «важность» мы также можем реинтерпретировать как «опасность», что в результате приводит к тому, что министерство обороны сегодня занимается защитой именно от цветных революций.
Кстати, разница с доктриной 2000 г. видна в том, что в первой наиболее часто употреблялось как объект защиты понятие «конституционные права и свободы человека». Это словосочетание повторили в той доктрине 17 раз, в сегодняшней версии он прозвучал только три раза.
Россия готова бороться с цветными революциями, но все равно не хочет принимать ценностный подход. К. Косачев аргументирует это следующим образом [22]: «Ведь даже тогда, когда гремят пушки, не прекращается битва за умы. Более того: в ХХI столетии мы вдруг столкнулись с невероятной реидеологизацией международных отношений. Идеи «единственно верных» учений и религий, разговоры о национальной исключительности, рейтингование народов, «экспорт революций» и т.п. — все это постоянно фигурирует в речах политиков и в аналитике. И всем нужны высокие мотивы для обоснования даже самых неприглядных и жестоких действий. Если в прошлые столетия достаточно было сказать «иду на вы!», то сегодня императивом является действие не в своекорыстном национальном интересе, а ради общего блага и во имя привлекательных гуманистических идей. Не случайно почти все конфликтные ситуации новейшего времени пытаются представить в качестве ценностных, будь то косовский, грузинский, украинский, сирийский и другие. Ведь одно дело — столкновение геополитических или экономических интересов, и совсем другое — конфликт «правильных» ценностей с «неправильными». Фактически — заведомого добра с заведомым злом».
Но то, чего мы не чувствуем, необязательно не существует. Простой пример: можем ли мы себе представить, что постсоветское пространство может согласиться на прием беженцев из Африки, как это имеет место сегодня в Европе.
Советский Союз и наличие общего советского прошлого также в определенной степени работает на «развязывание рук» — 35% россиян готовы поддержать применение силы против бывших республик. И это очень большая цифра, на которую может спокойно опираться власть в своих планах и действиях.
Л. Гудков говорит об опросе Левада-центра в октябре 2015 г.: «Тридцать пять процентов опрошенных, считающих, что Россия должна силой навязывать свою волю республикам бывшего СССР, – это прежде всего люди пожилого возраста, а также часть люмпенизированной молодежи с периферии, националистически настроенные сторонники Жириновского, воспроизводящие все советские имперские стереотипы. Это сохраняется в них. Это люди не слишком образованные, склонные к силовым действиям, для которых Путин – образец решительного, волевого политика» [23].
Антиамериканизм также, как считает Гудков, встроен в систему госуправления как один из ее элементов. Он пишет: «Есть страх перерастания украинского конфликта, а теперь явно и сирийского, в какую-то большую войну. Эта тревожность ищет поводы и образы врага, на которых она могла бы разрядиться и кристаллизироваться. Но пока таких врагов нет. Война с Соединенными Штатами кажется наиболее «обоснованной», исходя из этой логики антиамериканской пропаганды. Но люди понимают, что это приведет к тотальной катастрофе, и поэтому, примериваясь и обыгрывая саму эту угрозу, они не очень верят в нее. Такая игра для Кремля чрезвычайно важна, она заставляет людей понижать требования к руководству страны и к экономическим проблемам, которые нарастают в государстве. Россияне в массе готовы терпеть все, «лишь бы не было войны». Это очень важный механизм понижения внутренних запросов и претензий к власти».
Однако не следует считать это единственным механизмом. Просто так получилось, что Советский Союз, а его опыт невозможно сбрасывать со счетов, все свои достижения получал именно в условиях мобилизационной экономики. А такая экономика требует очень сильного участия информацонно-виртуального компонента. Именно по этой причине не только газеты, но и литература и искусство должн были легитимизировать моблизационный характер экономики и жизни в мирный период.
А. Левинсон также акцентирует антиамериканизм в массовом сознании: «совершенно невероятный взлёт антиамериканизма, который мы сейчас регистрируем, абсолютно беспрецедентный и начавшийся до того, как появились американские санкции. Америке вменяется в вину всё, что угодно, американцы априори считаются способными на любые преступления. Будут ли они бомбить нас? – да запросто! Будут ли они уничтожать наших детей – да, вроде, уже начали» [24]. Правда, А. Ирхин встраивает необходимость врага в и западную систему, без чего, как он считает, невозможно достичь мобилизации системы и сохранения военного превосходства [25].
Четыре идеологические мотивации (геополитика, евразийство, имперскость, советское прошлое) предопределяют и оправдывают поведение страны на данном этапе. Они переплетаются, создавая единый набор действий, хотя он может исходить из разных мотиваций.
Имперскость реализуется интересами и влиянием за пределами своей страны. М. Светлов выразил это следующими словами: «Я хату покинул, Пошел воевать, Чтоб землю в Гренаде Крестьянам отдать». Империи (британская, американская, советская) видят себя «спасителями человечества». Британия еще говорила о «бремени белого человека». Империя спасает не того, кто хочет, а того, кто ей нужен.
Все это в достаточной мере сближается, хоть и имеет разные названия, и выталкивает на однотипные типы решений. К примеру, Русский геополитический сборник (Е. Морозов) давно разрабатывал идею создания Новороссии [26 — 27]. Даже одна из таких старых работ так и именуется «Теория Новороссии». Так что войной с Украиной уже были заняты не только писатели, например, фантасты, о которых в этом контексте написали Д. Быков и К. Янг ([28 — 30], см. также попытку увидеть в «Острове Крым» В. Аксенова [31] пророчество сегодняшних действий), но и геополитики, которые тоже творят виртуальную реальность. И лишь потом государственные политики стали реализовывать эти идеи.
Мы видим переход от виртуальной реальности, порождаемой фантастикой, кино и видеоиграми, к реальности. Это первый шаг, готовящий масосовое сознание и политиков. Уже потом политики принимают свое решение. После них его начинают обосновывать «соловьи войны». В российском контексте от Киселева и Соловьева до Проханова и Прилепина.
На массовое сознание, как видим, геополитические устремления выходят в следующем порядке:
— виртуальная реальнсть,
— политическая реальность,
— информационная реальность.
В статье О. Павленко о первой мировой войне в названии которой есть интересное словосочетани «геополитическое проектирование» раскрывается причина противостояния с Германией, нежелания России увидеть продвижение Германии к границам России [32]. Это формулируется как «основной русский геополитический страх — потерять территории и морские пути, оказаться зажатыми на евразийском пространстве без прямых выходов в Европу».
Удивительно, но эти слова полностью ложатся на сегодняшнее реагирование России на взаимоотношения Украины и НАТО. Смоделировав ситуацию как движение НАТО к своим границам, Россия совершает шаги, которые и привели к сегодняшнему кризисному состоянию.
В.Цымбурский в свое время писал, по сути акцентируя невозможность использования геополитических возможностей России ее элитой, следующее [33]: «На самом деле «новая Россия» элит ни на грош заинтересована ни в каком геополитическом проектировании (ибо вовсе не видит себя в перспективе, где бы таковое зачем-то могло востребоваться). Ни даже в серьезной геополитической истории (так как вовсе не очевидно, что в тех контекстах, где эти персонажи себя мыслят, подобная история послужит патентом на благородство, а не скелетом в шкафу). По-настоящему геополитизм котируется как идеология, утверждающая мысль о длящейся государственной традиции. И тем самым обосновывающая принцип лояльности подвластных к распорядительным структурам «новой России», занятым утилизацией имперских накоплений и наработок в охвате российских границ и в формах санкционированных мировой экономикой и глобальным властным порядком». Геополитизм бесценен для «новой России» тем, что успешно припрягает даже отъявленных патриотов к повозке корпорации».
Другими словами, бизнес побеждает геополитику. То есть мы получили как бы этапа взаимоотношений:
— геополитика побеждает бизнес (СССР без поседних десятилетий),
— бизнес побеждает геополитику (начальные постсоветские десятилетия),
— геополитика побеждает бизнес (последнее десятилетие).
И эта модель годна как для России, так и для Запада, для которого санкции против России так же трудны, как и для самой России. Кстати, только СССР мог быть относительно независим от таких влияний, поскольку его экономика функционировала более или менее автономно. Правда, К. Крылов считает, что СССР не был автаркическим госдуарством, поскольку серьезно зависел от чужих технологий [34].
А научные институт лишь подтвердают мнение, нужное политикам. Как по другому можно понимать представления Л. Решетникова, директора Российского института стратегических исследований, высказанное им в интервью. Сам он харьковчанин по происхождению и говорит такое [35]: «Леся Украинка, Иван Франко – все это были начинающие писатели, которые пробовали что-то создавать на малорусской мове, которая только формировалась». И его взгляд не на проблемы язык, а на проблемы политики: «Дело в том, что при любых лидерах Украина может существовать лишь как враждебное нам государство, либо как … никакое. Т.е. территория, которая со временем объединяется с Россией: как губерния или конфедерация – это уже детали. Потому что, если не делать из России врага, неизбежно возникает вопрос: а почему мы не вместе? Общая история, общая культура, практически общий язык. Все здесь построено и устроено Россией. Зачем отдельно?! И поэтому переписывается история».
Правда, он не одинок в таких своих представлениях. Россия с самого начала не хотела или не могла понять независимости Украины. И это снова вытекает из той модели мира, которая есть в головах ее граждан и которая успешно удерживается СМИ.
Современные империи (США или Россия) отличаются тем, что не хотят признавать себя империями. Однако по характеру своих действий они являются империями, обладающими интересами за пределами своего ареала. Они могут идти не только туда, где их ждут, но и туда, где их не ждут.
Геополитическая составляющая заставляет Россию стремиться к положению не регионального, а глобального лидера. Поэтому она особенно болезненно реагирует на признаки обратного характера. В этом плане реагирование России в отношении Украины повторяет на реагирование США в отношении Кубы. Тогда в мире возник кубинский кризис, сейчас — украинский (Крым и Донбасс). Америка реагировала на размещение советских ракет, Россия прореагировала на движение Украины в НАТО. Отсюда, кстати, множество предложений о так называемой финляндизации Украины, которая бы перекрывала ей возможное вступление в НАТО. Соответственно, Путин пытается восстановить свой статус-кво, подорванный изоляцией. Именно в этом смысл вступления России в сирийскую ситуацию, которая является с военной точки для нее весьма выгодной [36]. Она ведется вне границ России и без участия сухопутных войск.
Но все это война, даже если признать ее некий виртуально-ориентированный характер. Если в случае конфликта с Украиной виртуальность лежала в обосновании этой войны для населения, то в случае войны в Сирии виртуальность присуствует в самой войне, которая более телезионна, чем реальна.
А. Невзоров в достаточно жесткой форме формулирует нужность войны [37]: «Россияне хотели поверить, что на Украине фашисты. Хотят ли русские войны? Хотят! Им нужен враг, им нужно кого-то ненавидеть. Потому что ненависть – единственное, что в России при отсутствии науки, собственной культуры, других существенных факторов, позволяет объединиться и испытывать общенациональный оргазм, синхронный. Злоба хорошо объединяет академика и милиционера, полотера и генетика».
При этом Г. Павловский вообще встраивает войну в систематику функционирования России, опираясь именно на ситуацию с Украиной и Сирией. Он пишет [38]: «РФ хочет торговать всем на свете, от атомных станций до ПЗРК и зернистой икры. Военные конфликты лишь упаковка и маркетинг любого российского экспорта со времени появления в СНГ института «горячих точек» (1990–1992 годов), оказавшихся ролевым подарком ельцинскому Кремлю. Правящая команда Системы РФ своей первой задачей ставит всегда и везде самосохранение. Решив ее, она начинает придумывать себе роли. Она ищет или выдумывает масштабные роли в любом месте, куда может себя спроецировать. Условие одно – конфликт должен выглядеть разрешимым. Россия практикует конфликты как бизнес, но как сделать этот бизнес успешным?»
Сегодня возникает новая парадигма отношений России и Украины, которая впоследствии она будет существовать достаточно долго, состоящая в отказе от симметричных отношений. Возникли коллективная травма (шок), которые ставят определенные рамки для будущих отношений.
Исходя из этого следует пытаться анализировать данную ситуацию, опираясь на теорию Б. Уомака об асимметричных отношениях в международной политике [39 — 41]. Мы все настроены на единые правила, а реальность оказывается другой, когда реальный вес международных игроков не совпадает.
Уомак формулирует два замечания по отношению к теории многополярности [39]. С одной стороны, несоответствие между странами порождает неадекватное понимание интенций, непонимание же может вести к конфликту. С другой, в отличие от западных теорий реализма и нео-реализма он считает, что более сильные страны обычно не могут принуждать более слабые страны, поскольку ведутся переговоры на базе автономности двух сторон.
Уомак также видит разную роль этих отношения для большой и для малой страны. Для большой страны ее отношения с малой представляют небольшую долю ее международных отношений, ее внутренние проблемы будут для нее важнее. Для малой страны международные важнее, а отношения с большой страной важнее, чем у нее самой с малой. Получается, что перед нами не отношения двух стран, а отдельные отношения большой страны к малой и отношения малой страны к большой.
И цитата, важная для отношений Украины и России: «Эффект асимметрии более значим для соседних государств, поскольку близость увеличивает важность асимметрии из-за возрастания важности отношений. Это справедлвио даже для самых мирных асиметричных отношений. Неправильное восприятие является возможным при всех отношениях, но разница во внимании между большой и малой странами создает возможность для системного неправильного восприятия. Большая страна скорее будет совершать ошибки из-за недостаточного внимания».
Вомак вообще построил свою теорию на базе изучения отношений Китая с азиатскими странами [42]. Он считает, что Китай успешно управляет своими асимметричными отношениями. Все это другая модель международных отношений, требующая внимательного изучения для последующего применения, поскольку она раскрывает системные ошибки традиционных представлений.
Геополитика, которая реально и не существует как полноправная академическая дисциплина, пошла в народ, поскольку «биологическое» доминирование в политике получило в ней квази-объективное объяснение. Например, В. Познер говорит о России в Сирии [43]: «Это возврат того влияния, которое было потеряно с развалом Советского Союза. Так что геополитические мотивы тут есть несомненно».
Иностранные аналитики, публикуя первые большие исследования на тему этой войны, в то же время констатируют, что государства на Западе не понимают того, что происходит [44]: «В такой ситуации работа независимых исследователей становится исключительно важной. Если западные правительства медленно идентифицируют опасность, частные лица и институт должны ответить на этот вызов».
Есть еще одна составляющая произошедшего. А. Колесников, анализируя совершенный страной консервативный поворот, видит его ограниченные возможности во времени [45]: «Идеология решает сиюминутные, тактические задачи мобилизации и консолидации общественного мнения. У нее нет того, что было, например, у коммунистической идеологии: большой цели, горизонта планирования. Словом, образа будущего. Идеология же, обращенная лицом к прошлому и спиной к будущему, не способна предложить нации цель развития. И в этом смысле продолжительность ее действия может оказаться ограниченной».
С одной стороны, он, возможно, и прав. Но с другой, Советский Союз не ощущал долгое время такого давления. При этом его образ будущего был чисто ритуальным. Дозастойный Советский Союз имел работающее настоящее, поскольку находился в процессе модернизации. Новое в области техники и технологий поощрялось, фундаментальные науки развивались, легко конкурируя с Западом. Если время Сталина поднимало на общественный пьедестал трактористов и танкистов, благодаря своим фильмам (фильм «Трактористы» 1939 г. и фильм «Танкисты» 1939 г.), то СССР завышал статус физика-ядерщика своими фильмами типа «Девяти дней одного года»(фильм М. Ромма 1962 г.) или журналиста (фильм С. Герасимова «Журналист» 1967 г.). То есть произошла смена героики, которая перешла с борьбы в физическом пространстве на борьбу в пространстве интеллектуальном.
Ни одна война не исчезает бесследно. Возникшие в результате травмы имеют долгосрочный характер. Они потом становятся более болезненными, чем сама война.
