Боец батальона «Донбасс» с позывным Зугрэс, пробывший в застенках «ДНР» 10 месяцев, рассказал, как попал в плен к боевикам и о физических и моральных унижениях, которые ему пришлось пережить у «столба позора».
История бойца – еще одна страничка в летописи этой бессмысленной и крайне жестокой войны, пишет «Цензор. Нет».
«Мне 53 года. Родился в Ждановке Донецкой области. Мама из Волновахского района, а отец из Керчи, так я в шутку называл себя крымским татарином, проживающим в Донбассе. В Шахтерске, куда потом переехала семья, с отличием окончил торговый техникум. Была попытка получить высшее образование, но, увы, не поступил…
Стало страшно, когда увидел российские и дээнэровские флаги на госучреждениях и лица тех, кто стоял под ними. Это местные наркоманы, алкаши, аферисты. У многих не одна судимость. Еще на сознание масс весьма эффектно действовало телевидение, которое несло откровенный бред.
С болью воспринял захват Крыма. Чуть позже в моем городе, да и во всей области начался беспредел. Появились блокпосты, там стояли доморощенные «ополченцы» с автоматами и пулеметами.
Когда прочел в «Фейсбуке», что формируется батальон «Донбасс», решил, что уже свое пожил, надо идти воевать. Поговорили с женой. «Батька, куда ты на старости лет?» — лишь спросила она.
Кроме нее, никто из родных и друзей ни о чем не знал. На работе взял бесплатный отпуск и сказал, что еду в Одессу на заработки.
На базе в Новых Петровцах понял, насколько велика разница между подготовкой в советской армии и нынешней. Земля и небо. На порядок хуже. Нацгвардия в ту пору умела лишь подавлять волнения на площадях. Но главное все-таки, что у всех была вера в Украину.
Я был зачислен поваром, прикреплен к взводу материально-технического обеспечения. Поразила служба тыла. Собственно, ее как таковой не было. Зам по тылу только отмахивался на мои вопросы, каковы нормы довольствия на солдата. Говорил, что нормы эти только в денежном выражении. Об обмундировании вообще молчу. Это стало шоком для меня.
По мере формирования подразделения батальона «Донбасс» отправляли в АТО. Вместе мы встретились уже в Артемовске. Участвовали в освобождении Попасной и Лисичанска.
18 августа из Курахово часть батальона пошла на Грабское, часть на Кутейниково, там мы пробыли почти сутки. Нас усилили ротой мотострелков, хотя ротой назвать это сложно. У них было всего 4 БМП. На молодых мужиков без слез невозможно смотреть — голодные, грязные и очень уставшие.
К тому времени мы уже оставили Амвросиевку и Саур-Могилу. По большому счету, вхождение в Иловайск не являлось целесообразным. Это мое личное убеждение. Этот узел имел значение в советское время. Другое дело Харцызск, где можно сразу отрезать и железную дорогу, и автотрассу.
Самое страшное, что не было ни карт, ни связи. Офицеры взводного, ротного и даже батальонного звена представления не имели, что делается слева и справа. Как слепые котята. Это говорит о том, насколько была развалена армия.
Перед Иловайском нам выдали сухпай только на сутки. Рассчитывали, что будет небольшая «прогулка»: зачистим деревню и вернемся на базу. Поначалу особых разрушений не заметили. Мы расположились в школе постройки 50-х годов. Было немного картошки, консервы. Варили густые супы. Как-то перебились. Через несколько дней привезли продукты.
В городе ни света, ни газа, с водой вообще огромная проблема. К нам все время приходила женщина, чтоб приготовить кашу грудничку. Плита из двух конфорок все время была занята, но ее допускали без разговоров.
Потом началось. Каждый день непрерывные обстрелы. 29-го объявили, что якобы выходим через так называемый коридор. К тому, что там нас ждали россияне, мы не были готовы вообще. Это было все. Если бы сказали изначально, что придется пробиваться, таких потерь не было бы.
Когда двинулись из Многополья на Краснополье, в фильме ужасов такого не увидите. Сплошные прямые попадания по машинам, по автобусам, по орудиям. Везде фрагменты тел. Расстояние вроде небольшое. И каждый выжимал из своей машины максимум. Мы ехали втроем с расчетом АГС на открытом УАЗике. Водитель — молодец! Это был расстрел, как в тире. Над головой ни на секунду не замолкал свист крупнокалиберной артиллерии, пулеметов, снарядов. Вроде шанс выжить у тебя есть, а вроде и нет.
Нашему гранатометчику разворотило челюсть, плюс сквозное в предплечье. Влетели в какие-то огороды в Краснополье. Когда вытаскивали его из машины, у него изо рта пошла кровь. Началась паника. Кричал: «Я убит, я дохожу». Хотя нас иностранные инструкторы учили, что, по законам войны, первую помощь следует оказывать средствами из индивидуальной аптечки пострадавшего, я сделал все своими. Мы как-то не делили на «твое — мое».
Дальше нам дороги не было. Расстреливали с двух сторон. Такой вот коридор. Когда добрались до деревни Червоносельское, поговорили с местным дедом. До сих пор помню его слова: «Как вы плохо воюете, вас уже три дня ждут». Он имел в виду россиян. Снаряды через его двор летали непрерывно, а дед ни разу не спрятался в погребе. Он дал нам воду, теплые вещи, помог раненым. Сказал, что в доме неподалеку — российские танкисты. Кстати, наши, которые первыми примчались туда, «приняли» их пьяными и расслабленными. Те вообще не ожидали, что кто-то дойдет до их «владений».
Оккупанты получили еще один сюрприз. Бойцы с позывными Усач из роты охраны и гранатометчик (он же и водитель) Бугор буквально за 3-5 минут умудрились подбить из гранатомета два танка. Обоих контузило, но их глаза надо было видеть. Такой кураж! Это была их личная победа.
А я в тот день спас российского солдата. Совсем пацан — 21 год. Из Белгородской области. Лежал беспомощный, испуганный, тяжело раненный. Говорю: «Сынок, тебя выносит каратель. Не бойся. Будешь жить». Потом, говорят, раненых россиян отдали Красному Кресту.
Все понимали, что попали в окружение. Командование этого не скрывало. Но было неприятно смотреть, как тряслись от страха некоторые офицеры. Такие вопли по телефону! Хотелось подойти и спросить: «Чего ты звонишь? Чего ты семье такое говоришь?».
«На троих у нас было пол-литра воды»
С 29-го на 30-е кто ночью, кто под утро стали выходить малыми группами. Я, Кохан и Пастор — один киевлянин, второй с Волыни — ночью пошли на прорыв. Перешли железную дорогу, посадки, поля с подсолнухами. Хотели выйти или ко мне на дачу под Шахтерском, либо в обход Кутейникова на Мариуполь или Волноваху. У каждого был полный БК, запасные магазины и на троих один спальник, термопростыня, один российский сухпай и пол-литра воды. Поначалу было боязно идти, а потом осмелели и шуровали напропалую. В первый день среди амброзии с мой рост нашли небольшой баштан. Это было неописуемое счастье — и вода, и глюкоза.
Выходили больше трех суток. Спали по очереди. В одной деревне отправился в разведку. Переоделся в «гражданку», вроде я рыбак. Разговорился с женщиной, она дала воду, помидоры, хлеб и вареники. Сказала, что «ополченцы» в домах дальше по улице.
Вообще, натыкались на сепаров постоянно. Один раз даже чуть ствол танка не зацепили в подсолнухах. Вышли относительно нормально на Волноваху. Так как порвал связки на ноге, сразу же попал в госпиталь.
Те две недели ада не забуду никогда. Убежден, что Иловайск можно было удерживать не один месяц, поэтому у меня и у других ребят очень много вопросов к командованию.
Два террориста накручивали толпу: «Не проходите мимо. Он убивал детей, бомбил Зугрэс»
После лечения мне дали месяц на реабилитацию. 1 октября рванул домой. Хотел вытащить из «ДНР» жену. Добрался свободно общественным транспортом.
6 октября около девяти вечера явились к нам работники «комендатуры» Зугрэса. Надели на меня наручники и увели. Если бы не списки батальона со всеми данными бойцов и прочим, что «слили» в интернет, никто меня и не тронул бы.
Били в «комендатуре», потом вывезли на харцызский блокпост, там прикладами избили. Угрожали, что искупают в водохранилище, «чтоб мозги промыл» и вспомнил, кто еще со мной приехал. Спрашивали: «Ты разведчик? Диверсант?» Отправили в камеру. Там человек пять местных гражданских арестантов — кто за пьянку, кто за дебош.
Рано утром поставили меня на колени на пороге «комендатуры». А часов в восемь вывели на городскую площадь, где приковали к «столбу позора». Два боевика накручивали толпу: «Не проходите мимо. Он убивал детей. Бомбил Зугрэс». Одни плевались и проклинали, другие останавливались поглазеть, смеялись, фотографировали, третьи спешили быстрее уйти.
Видел нескольких знакомых. В том числе соседку, внук которой накануне подорвался на мине. И она, и все остальные убеждены, что расстреливают и бомбят только ВСУ. «Кто тебя нанял? Сколько тебе платят?» — постоянно спрашивал кто-то.
Мою жену забрали из дома чуть позже меня, привезли и приковали одним наручником. Мол, она корректировщица. Ее не трогали, а мне кавказцы сломали ребра, сильно били по печени и по почкам. А один местный активист перебил челюсть. Несколько зубов я выплюнул тут же, несколько потом ниткой удалил. Жена плакала, пыталась закрыть меня своим телом, кричала: «Что вы делаете?»
Поразила одна бабка, оравшая: «Я умею стрелять. Дайте застрелю его». В тот момент мне действительно было проще, чтобы застрелили. Знал, что предстоит, понимал, что только этим не закончится.
Несколько раз терял сознание. Даже глотка воды никто не дал.
Погрузили в машину. В каком-то здании, видимо, ГАИ, две девочки медички спросили: «Зачем вы его привезли? У него же все отбито». Потом, кашляя, выплевывал сгустки крови. Голова и тело были черными от гематом.
«Самое страшное – я не знал, что с женой»
В этот же день, 7 октября, переправили в Донецк на завод «Топаз». Они предприятия и другие привлекательные объекты «отжимали» и там базировались. На заводе были в основном россияне. Провел там четыре недели. Два раза в день кормили, утром и вечером водили в туалет. Давали сигареты. Один раз предложили выпить. Там уже не били, как в Зугрэсе. Хотя один обкуренный из личной охраны «Горца» — полковника ГРУ, который вроде старший там, мог по лицу просто так ударить, не раз предлагал побоксировать.
Мне было очень плохо. В ушах звенело так, что казалось — за дверью работает трансформатор. Доктор дал пару таблеток. А про ребра и челюсть сказал: «Тебе надо их зафиксировать». И все.
На полу лежать я не мог. Кроме трех стульев, в камере никакой мебели. Как-то складывал поролоновые сиденья и спал полусидя-полулежа. Свет там горел круглые сутки.
Недели через две дали журнал «За рулем» «затертого года» и брошюру типа «Ющенко — мессия». Потянуло на поэзию. Между строк писал стихи.
Навещал эту базу казак Бабай. На мое обращение «мужики» он ответил: «Мы не мужики, мы казаки». Когда я уточнил: «А что, казаки не мужики?», он попытался мне ножом глаза выколоть. Это садист.
Самое страшное — я не знал, что с женой. Они постоянно шантажировали меня и детьми, и матерью, и супругой. Один раз говорю Горцу: «Вот вы вежливые человечки, защитники русского мира. Мы фашисты. Где написано, что жена за мужа отвечает? Зачем ее к столбу приковали? Это сказки, что она наводчица. Где стояли мы, и куда прилетали мины в наш поселок?» Горец признал, что «с женой поступили некрасиво». Он здравомыслящий мужик. Прекрасно видел всю эту кухню.
«Избили парня так, что у него кишки лопнули»
В ноябре меня перевели на другую базу. Там уже с неделю находился один молодой арестант из Александровки. Вроде он барышне сказал по телефону, что служит в «Айдаре». Этого слова оказалось достаточно. Поехал в Донецк к ней на свидание, дошел от «Южного» вокзала до парка Щербакова, тут его и «приняли». Избили парня так, что у него кишки лопнули. В областной больнице прооперировали и леской зашили живот. Все швы сочились и гноились. Но это не останавливало экзекуторов. Приходили и лупили деревянной палкой и милицейской резиновой дубинкой по ранам на руках и ногах. Чтоб все вспомнил. О том, действительно ли он из батальона, мы не говорили. Я старался его как-то подкормить, сигаретой угостить, настраивал, что все наладится.
Однажды привели меня в штаб. Там два российских офицера. Может, Горец им поручил. Короче, одну минуту позволили пообщаться с женой. Включили громкую связь, даже в руки телефон не дали. Сказал ей, что со мной все в порядке. Она сильно плакала. Жена в тот момент находилась под домашним арестом. Но я знал, что если она дома, то оттуда по-любому выберется.
«По несколько дней хлеба не видели, не говоря о чем-то другом»
После промежуточной базы очутился в селе Шевченко, это между Ждановкой и Кировским, где провел недели две. В трехэтажном современном «отжатом» доме расположилось небольшое подразделение россиян, человек 20. Меня и двух перепуганных арестантов сначала отправили в беседку — спали на одном ковре, укрывались другим. Потом, так как холодно, перевели в сауну. Те двое попали за мародерство. Один «ополченец», второй 20 из 36 лет отсидел — четыре судимости.
С питанием было плохо. По несколько дней хлеба не видели, не говоря о чем-то другом. Готовили дерть — запаривали кипятком отруби из пшена и ячменя. Когда моя обувь совсем прохудилась, выдали ботинок и берц, оба на правую ногу.
20 ноября приезжали журналисты «Лайф ньюз». Хотели сделать картинку: «ДНР» желает обменять военнослужащего, а Украина о нем забыла. Вывезли меня в Кировское. Корреспондент спрашивал, хочу ли я в Украину. Ответил, что хочу.
Через несколько дней прибыли несколько бусов с какими-то военными и разоружили всю эту братию. Те и выпивали, и покуривали «травку», многие там плотно сидят на ней. Даже соскребали со стен масляный налет — испарения после приготовления «зелья», смешивали это все с табаком и заряжали «бульбулятор». А за наркотики в «ДНР» и на подвал кидают.
«Атаман, когда напивался, палил очередями, куда ни попадя»
В начале декабря нас троих отправили в Макеевку. Там в подвале я провел двое суток. Потом оказался на центральной казачьей базе в Буденновском районе Донецка. Почему определили к казакам? Думаю, что все «комендатуры» области поделены. Кого контролирует «Оплот», кого «Восток», кого «Кальмиус». А наш город, видимо, Донское казачество.
На базе здание дореволюционной школы, может, даже периода Юза. Плюс большая территория, которая до войны принадлежала двум предпринимателям. Один из них атаман — генерал-майор, главный казак Донецкой области. Штаб у него на улице Майской, а здесь офис, тюрьма и казармы для казаков. Они в основном местные — из Буденновского, Пролетарского, Ленинского районов.
Атаман, когда напивался, палил очередями, куда ни попадя. Мог гранату просто так кинуть. У него был зам по особым поручениям, а это отжим и убийства, по кличке Балуй. На нем много «мокрух» висит.
Тюрьма — это две одиночных камеры, в одну из них меня сразу определили, и общая. К концу декабря перевели ко всем. В ту пору там сидело около 30 провинившихся «ополченцев». Поначалу сокамерники обращались ко мне «укроп», «фашист» и пр. Спустя время в ход пошел позывной, а начальство иногда даже звало по отчеству.
В камере неписаные законы. Порядок, тишина. Ни окурок выбросить, ни плюнуть не позволялось никому. Подсмотрел как-то на перекличке, что числюсь в графе «особо опасных». Таких даже на работу не брали. Два раза в день водили в туалет. И все. Для малой нужды стояла алюминиевая кастрюля с крышкой.
Кроме меня, военнопленных не было. А вот проукраинские гражданские туда попадали.
Предложений переходить на сторону боевиков мне никто не делал. Никакой информации о том, что происходит на воле, у нас не было. По радио звучали песни да «республиканские» новости. Только по обрывкам фраз охраны или еще кого-то догадывался, что делается на фронте.
На базе располагались два подразделения. По очереди периодически выезжали «кошмарить укропов». После этого привозили раненых и убитых. Видел два или три раза священника, когда он отпевал «двухсотых». Казаки тогда мерзли в окопах под Дебальцево. Приезжали простуженные, с воспалениями. Их лечили.
Когда стал чувствовать себя лучше, попросился на работу, ведь больше месяца провел без свежего воздуха.
«По сути, это рабство»
Мне доверили готовить еду на костре. Потом уже других учил этому. Бывало, управлял нарядами, уборкой территорий, мытьем машин. Контингент там все время менялся. Казаки держали большое подсобное хозяйство. Работали все от зари до зари. Пока солнце не сядет. По сути, это рабство.
Об освобождении старался не мечтать. Чем дольше длилось заточение, тем меньше думал об этом. Нет смысла себя накручивать. Сколько раз было предчувствие, что вот-вот выйду отсюда. Даже один охранник по секрету говорил, что меня должны обменять. Но, увы.
Дал себе установку: придет день и все решится. Может, поэтому никакой бессонницей не мучился. Спал без задних ног.
О вере в Бога скажу следующее. Много времени было. Много передумал. Я прагматик. Бывало, что вокруг все стекла высыпались, а на мне ни царапины. Кусок штанины оторвало, а нога в порядке. В бою нигде не зацепило. Сила какая-то есть.
Прочел и Библию, и Евангелие. Каждое утро и на войне, и в плену про себя читал «Отче наш». Просил у Бога за семью. Без веры нельзя. Человек должен верить, что когда-то все кончится.
«Многие «казаки» теперь сидят в подвалах СБУ в Донецке»
Как они готовились к параду Победы! По главной площади Донецка должно было торжественно прошагать подразделение казаков в новой форме, полученной из России. Но 8 мая «республиканская гвардия ДНР» их разогнала.
Атаман жестко конфликтовал с Захарченко. За несколько дней до этого около двух часов шел бой на улице Майской, где тоже была большая казачья база — много объектов, гаражи, склады.
8 мая с утра «гвардейцы» штурмовали гостиницу «Прага», она тоже была под казаками. Потом дошел черед и до нас. Атамана уже два дня никто не видел, а комендант вроде уехал в РФ. Руководили всем его замы.
Но никто территорию не обстреливал. Несколько часов просидели в напряжении. А потом за 15-20 минут все растворились. По домам.
«Республиканская гвардия» сразу взяла под контроль эту базу. Сколько вывезли оттуда всего! Помимо нескольких КамАЗов оружия, там было чем поживиться. Кстати, многие казаки теперь сидят в подвалах СБУ в Донецке.
«Попросился отлучиться на два дня – и был таков»
Когда «республиканцы» зашли, российский подполковник спросил: «Вы бы у нас остались?» Я уже был там кем-то вроде завхоза: ухаживал за живностью, знал, где инструмент, как котел затопить, где вода перекрывается. А что я ему скажу? Чтобы сбежать, нет ни документов, ни обуви нормальной, ни денег. Остался.
В конце мая жена сделала мне адресную справку «ДНР». Это вместо паспорта, который забрали при задержании. Я уже часто общался с ней. Когда один гражданский выходил на свободу, попросил его найти кума, тот на маршрутке в Донецке работает. Он все сделал, и 1 марта жена с зятем приехали ко мне. Пять минут поговорили у ворот.
Потом кум смог передать телефон. Но о том, что он у меня есть, ни одна душа не знала. За это убивали. Даже тому, кто давал позвонить, добавляли месяц срока и били плетьми.
Вечером 8 мая, когда все утихло, позвонил бывшему коллеге по работе — он заместитель командира батальона «Восток» «ДНР». Когда в сентябре я лежал в госпитале в Днепропетровске, он набрал меня. Слово за слово. «Ты что, воюешь?». Я в ответ спросил: «Если бы ты меня в прицел увидел, стрелял бы?» Потом два раза еще разговаривали. Сейчас же попросил свозить меня домой. Он пообещал. Но ничего не сделал. А на мои звонки больше не отвечал.
Летом я уже считался вольнонаемным. Выходил за территорию, в магазин. В конце июля, после испытательного срока, даже заплатили 15 тысяч рублей. А 30 июля попросился отлучиться на два дня. Разрешили. Сел на автобус до Еленовки — и был таков. Там меня ребята из батальона встретили и отвезли в Волноваху. И волонтеры очень хорошо помогли.
Единственное, что омрачило ситуацию, — новость о моем побеге выложили в «Фейсбуке». Мне позвонил Кохан, с которым из окружения выходили, он сейчас в 51-й бригаде ВСУ. Поздравил. Спрашиваю: «Откуда ты знаешь?». И тут все выяснилось. Я был в шоке. Моя семья-то в оккупации.
Потом прошел лечение, реабилитацию. За весь период плена мне заплатили минималку как резервисту. Сейчас получаю статус участника боевых действий. Документы уже месяц лежат в части. Есть жилье, но в нем невозможно жить. Так что надо на старости начинать все с нуля.
«Придет время, и мы будем жить в одной стране»
У многих стереотип, что на Донбассе одна «вата», все конченые, всех надо мочить.
Не раз объяснял, что люди оттуда не могут выехать даже к родственникам. Да если выедут, два-три дня, и ты уже лишний. Это серьезная проблема.
С жителями освобожденных городов надо работать. Телевидение, газеты, радио — все должно быть задействовано. Это колоссальная недоработка государства.
С той стороны тоже полно нормальных людей. Уверен, что придет время, и мы будем жить в единой стране. Чем быстрее, тем лучше обеим сторонам.
… Он рассказывал свою горькую историю, а у меня перед глазами стояла картина- разъяренная обезумевшая толпа, а у столба избитый обессиленный мужчина. Удивительно, но после нечеловеческих пыток он не сломался, не обозлился, не очерствел.
