На прошлой неделе в Нью-Йорке выступил Сергей Жадан, один из ведущих поэтов и прозаиков Украины, и несмотря на то, что выступление проходило по-украински и в зале был полный аншлаг, примерно половину публики, по моим кустарным наблюдениям, составили русскоязычные посетители, у которых наверняка были трудности с пониманием. Выступление состоялось в просторном здании Украинского музея в районе Ист-Виллидж, историческом месте массового поселения эмигрантов из Украины, хотя к нынешнему времени они там значительно поредели. Такое повышенное внимание к фигуре Жадана наверняка вызвано не только его литературной значимостью (он принадлежит к числу самых переводимых на русский язык современных украинских авторов), но и той экуменической ролью, какую он играет в нынешнем российско-украинском конфликте, его попытками воспрепятствовать проникновению в массы межнациональной ненависти, вдохновляемой кремлевским режимом.
Жадан, конечно, заслуживает особого разговора, но в данном случае я хочу воспользоваться его визитом как поводом для обращения к давно интересующей меня теме: способности представителей той или иной нации к самоорганизации в диаспоре. Для простоты ограничусь территорией Соединенных Штатов: помимо того, что это хорошо знакомая мне местность, это также самая обширная площадка для такого рода наблюдений.
Начну с вышеупомянутого Украинского музея. Он существует сравнительно недавно, с 1976 года, исключительно на частные пожертвования, а в нынешнее помещение, специально для него построенное, переехал в 2005-м. Здесь проводятся различного рода культурные мероприятия и выставки — в частности, публика на выступлении Жадана могла ознакомиться с экспозицией украинского художественного авангарда первых десятилетий XX века. Но это — не единственное учреждение такого рода в Нью-Йорке: есть еще Институт Шевченко, расположенный в непосредственной близости, а также Украинский институт Америки, разместившийся в роскошном особняке у Центрального Парка. Подобные культурные центры есть и в других городах США, где сосредоточена украинская диаспора, — например, в Чикаго.
ВСЕ ЭТО — ЛИШЬ ВЕРХУШКА АЙСБЕРГА, НА САМОМ ДЕЛЕ УКРАИНСКИХ СООБЩЕСТВ ПО ПРОФЕССИЯМ И ИНТЕРЕСАМ В СТРАНЕ ДЕСЯТКИ.
Есть также политические организации, для лоббирования интересов диаспоры и Украины в Конгрессе США, и благотворительные, для оказания помощи соотечественникам, которых постигла беда. Все они существуют на добровольные взносы и, как правило, имеют профессионально оформленные двуязычные сайты — не буду утомлять ссылками.
Если теперь обратиться к деятельности русской диаспоры, контраст будет весьма резким. Ничего даже отдаленно похожего на бьющее через край украинское изобилие мы здесь не увидим. Единственная реальная культурная организация с помещением и историей, которая мне известна — это так называемый «Русский Центр» в Сан-Франциско: я там одно время жил и помню все эти казачьи балы с есаулами и подхорунжими. Из организаций, претендующих на представительство в общенациональном масштабе, я помню, еще с середины 70-х, так называемый «Конгресс русских американцев», членский состав которого всегда был, как бы это сказать поделикатнее, компактным, с сильным градусом подозрения в сторону новоприбывших и их еврейства, а декларированная деятельность сводилась к «защите прав русских в США». Сегодня они формулируют это как «борьбу с русофобией» — последним из эпизодов каковой борьбы была, судя по их сайту, контрдемонстрация у нью-йоркского оперного театра в защиту выступления дирижера Валерия Гергиева. Протесты против Гергиева были связаны, конечно, не с его национальностью, он вообще осетин, а с его декларативной поддержкой политики Владимира Путина.
Судя по тому же сайту, «Конгресс» фактически слился в одно с уже упомянутым «Русским Центром», а если учесть, что там же, в Сан-Франциско, расположено единственное на западном побережье США российское консульство, есть основания задуматься и об источниках финансирования. Беда в том, что ничего другого у русской диаспоры нет. Это, конечно, не означает, что люди не склонны сбиваться в стаи: например, в США действует довольно мощное русское движение КСП, в котором уже выросло новое поколение с местными корнями, но даже в нем нет единства (тут как бы зеркальное отражение внутрироссийской ситуации). Последние волны иммиграции из СССР были, в основном, еврейскими, и их представители, не найдя здесь никакой русской поддержки, влились в еврейскую культурную и религиозную сеть, давно и достаточно хорошо развитую. То есть влились гораздо более широким контингентом, чем если бы у еврейской сети был реальный соперник.
У НОВОПРИБЫВШЕГО РУССКОЯЗЫЧНОГО ИММИГРАНТА ПРОСТО НЕТ ЗДЕСЬ ПОВОДОВ К РУССКОЙ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ, И ЖАЛОВАТЬСЯ НА ГОСДЕП ТУТ БЕССМЫСЛЕННО, ОН СОВЕРШЕННО НИ ПРИ ЧЕМ.
Сегодня в российской культуре нет, пожалуй, фигуры, сравнимой с Жаданом, но если бы такой человек был и прибыл к нам с визитом, ему пришлось бы выступить либо в синагоге, либо в арендованном помещении, либо в муниципальном учреждении вроде Бруклинской публичной библиотеки. Русская культурная диаспора в США фактически бездомна. Между тем, русских и украинцев, со всеми приближениями и натяжками, которые неизбежны для таких этнических ярлыков, в США проживает примерно поровну: по 850–900 тысяч человек.
Почему же так произошло, почему этнически близкие и столетиями жившие в тесном общении народы столь по-разному устраивают свою судьбу на новом месте? Тут есть вполне очевидные причины, но есть и такие, о которых приходится догадываться. Массовая украинская иммиграция в США началась гораздо раньше, чем русская, она пришлась на последнюю треть XIX в. Кроме того, поначалу это были, в основном, выходцы из Западной Украины, то есть из ее австро-венгерской части, где степеней личной свободы было больше. Приезжие этой волны преимущественно устраивались на шахты в Пенсильвании, на предприятия Чикаго, Кливленда, Нью-Йорка. Следующая волна иммиграции нахлынула в межвоенное время, спасаясь от Голодомора, еще одна — после Второй Мировой, из числа так называемых DP — перемещенных лиц. Носителями высокой культуры большинство этих людей явно не было, но они дорожили своим языком и памятью — за полтора столетия они не только их не утратили, но сумели воспитать новые поколения, не забывающие о своем прошлом. При этом они очень верно поняли дух принявшей их страны: не искали правительственных подачек, которых в любом случае в те времена не было, а строили все собственными руками и на свои средства.
У русской иммиграции в США история намного короче. Если отмести охочих до приключений гимназистов и революционеров в изгнании, а также массовую миграцию восточноевропейских евреев, бежавших от погромов, русские потянулись сюда только после революции, и поначалу их было довольно мало. Куда многолюднее была так называемая вторая волна, уже послевоенная, добиравшаяся часто через третьи страны: ядро составили выходцы из Китая и Югославии, то есть уже как бы эмигранты второй степени, — именно они создали критическую массу населения в районе Сан-Франциско, результатом которой стал злополучный «Русский Центр».
Третья волна, с начала 1970-х, была самой массовой, и, хотя по методу получения выездной визы она была преимущественно еврейской, она оказалась также наиболее культурно заряженной, причем культура эта была преимущественно русской. Именно в эти времена за рубежом оказались такие видные ее представители, как Иосиф Бродский, Александр Солженицын, Саша Соколов, Михаил Барышников, Мстислав Ростропович и много других бесспорных звезд, но в созвездия они так и не сложились. Грибов было множество, но грибницы они по себе не оставили. Короткое изобилие журналов, газет, различных лагерей и объединений уложилось от силы в десятилетие. Сегодня у русской диаспоры полностью отсутствует культурная самоидентификация — в лучшем случае это какая-то привязка к процессам внутри самой России, которая в последний год сильно ослабла. И проблема тут, судя по всему, не просто в продолжительности традиций.
У СЕГОДНЯШНЕГО РУССКОГО ПРИШЕЛЬЦА, ПОХОЖЕ, ПОЛНОСТЬЮ ОТШИБЛО ОХОТУ К САМОСТОЯТЕЛЬНОМУ СТРОИТЕЛЬСТВУ ОБЩЕСТВЕННЫХ ИНСТИТУТОВ.
Массы, вопреки непонятным для них американским нравам, резко шарахаются в ту сторону, где им видится сильная рука и суровая физиономия, то есть на правое крыло республиканской партии, а в России это Путин, и многие ухитряются любить обе эти инстанции одновременно. Инстинктивный антикоммунизм былых времен, толкавший вправо, странным образом обрел устье в первом канале московского телевидения.
Украинцам удалось то, что не удалось русским: одновременно стать полнокровными американцами и остаться украинцами. Для русских, насколько мой взор простирается вглубь десятилетий, это всегда была дихотомией: либо то, либо другое, но не вместе. И какого-нибудь Сергея Брина приводить в пример бессмысленно: он от нас ушел практически не оглядываясь, тогда как у подобного ему украинца и внуки, скорее всего, сохранили бы украинский облик.
Все это, конечно, крайне ненаучный анализ, исключительно личный, хотя и многолетний, опыт — мне не попадались на глаза сравнительные исследования подобного рода. Но он может послужить печальным комментарием к тому, что происходит сегодня в обеих метрополиях, Киеве и Москве, как микрокосм служит пояснением космосу. С российской стороны даже короткая эволюция со времен первой волны эмиграции убедительно демонстрирует нарастающую неспособность к массовым инициативам, склонность к ленинскому раскалыванию платформы, и этот вирус социального паралича мы увозим с собой на чужбину. Майдан и последующее падение правительства Януковича показали, что украинцам по-прежнему свойственно сплотиться перед лицом общей беды, в то время как выжидательная поза москвичей в период недавнего временного вакуума власти все явственнее выглядит как исторический диагноз.
Алексей Цветков, поэт и эссеист
