20 января утром они частично угомонились, а потом был большой “бабах». Я как раз разговаривал с Психом Игорьком, медиком нашим, и с Крабом. Так мы все втроем и полетели. Я за что-то зацепился ногой и висел головой вниз, наверное, это меня спасло. Лицо посеченное было, кровь один глаз заливала. Когда отцепился, обнаружил, что в правой руке у меня осколки и открытый перелом. А ор вокруг такой сильный стоял: “Пацаныыы…. пацаны… где моя рука….где моя нога”, — кто что кричал, б#ядь, это капец.
Мой позывной Спартанец, Я — главный сержант первой аэромобильной роты 90-го отдельного аэромобильного батальона 95-ой бригады. Потом нас отсоединили, создав 81-ую бригаду.
Родом я из Сумской области, села Панасовка. Для меня вся эта война настала, как только начались референдумы в Крыму.
Еще до армии я поступил в военное училище на факультет разведки. Хотел служить. Сдал на краповый берет тогда, но так получилось, что на то время люди, для которых служба была именно призванием, этому государству не были нужны.
Поэтому я отслужил срочную, затем сверхсрочную службу в спецназе и хотел уехать во Французский легион. Но, когда я приехал прощаться со своим бывшим командиром роты, он сказал: «Не дуркуй, ребята вон работают в личной охране — тоже адреналин, но здесь на Родине».
Я остался и много лет занимался личной охраной миллиардера. Но когда произошла такая ситуация, я начал звонить в военкомат. Сказал, что я такой-то, у меня такая-то военная специальность, а мне ответили, что мы таких не берем. Через какое-то время позвонили уже мне и сказали, что создается Национальная гвардия и готов ли я помочь. В такой ситуации выбирать не приходится, надо либо Родину защищать, либо сдаваться. И я поехал туда как инструктор по специальной боевой подготовке. А затем был, как замкомандира батальона по боевой подготовке. С этим батальоном я проработал полтора месяца, затем была присяга. Войны еще не было.
Когда пошли серьезные бои, я пошел в военкомат, взял повестку, чтоб показать жене, что меня таки забирают. Созвонился с замвоенкома, подполковником Майбородой, узнал, что будет набор в 95-ую бригаду, и поехал туда. Сначала мы были как третий батальон 95-ой бригады, потом сделали отдельный 90-ый. После трех месяцев полигона, в начале ноября выехали на восток, в Константиновку, где пункт постоянной дислокации батальона. Там сформировалась новая 81-ая, она называется донецкая десантно-штурмовая бригада. Я выехал чуть раньше, был помощником комбата, и когда роты еще занимались обустройством, мы уже вплотную объезжали все эти села вокруг аэропорта: Опытное, Водяное, Тоненькое, Пески, Орловка и так далее. Выбирали там позиции для гаубиц, для минометов, то есть, решали глобальные вопросы батальона.
В конце ноября наши подразделения начали заходить в аэропорт на вышку, на пожарку. Тогда же и пошли первые двухсотые. Всем было по 24 года. Ванька Лесников — такой парнишка, он служил в 95-ой снайпером и жил десантом. После ранения он недели две лежал в госпитале, 8 операций пережил. У него в спину вошло много осколков и внутренности выпали все. Медики вроде как стабилизировали состояние, а потом в приступе каком-то, то ли «воевал» парень, или хрен его знает, сам себе все трубки сорвал. Открылось внутреннее кровотечение — и не спасли его.
В аэропорту 2 декабря меня накрыло миной и я получил контузии и ранение на «Зените», там ПВОшная часть была. А парнишке в метре от меня голову оторвало. Мы с ним разминулись. У него еще на каске «Грач» было написано, и каска вместе с головой улетела.
А меня жестко контузило, перепонку порвал, осколков получил. Я очнулся в другом месте, не знаю, как выполз оттуда. Наверное, работало подсознание, что там опасно. Меня увидели и вывезли в Авдеевку ребята из 79-ой бригады на 80 БТРе.
Из Авдеевки направили в Тоненькое. Там наш покойный санинструктор Саша Кондратюк достал осколки, обколол. От сильной контузии меня очень рвало, поэтому на следующий день он же меня отвез в Селидово, а через сутки оттуда — в Днепропетровск.
Там же я навестил Ваньку Лесникова, но в тот же день он умер. Поэтому я досрочно выписался из госпиталя и поехал на похороны. Вернулся, чтоб реабилитироваться, прошел комиссию, но знал, что вначале января будет заезд наших пацанов в аэропорт. Поэтому когда мне дали направление на МСЭК, его взял, но вместо комиссии поехал в терминал.
А ехать решил, потому что там пацаны мои сидели, один только Иван Иваныч (Краб), который такой малой, но духовитый невероятно, чего стоил! Когда увидел меня, удивился: «Что ты тут делаешь опять в терминале?» А я говорю: «Брат, приехал тебя выручать!» Жаль его очень, он после второго взрыва погиб. И ему, я считаю, должны присвоить героя, как и всем, кто добровольно ехал в аэропорт.
Заехали мы ночью, и многие не ожидали, что там такое будет. Я считаю, что на такие операции должны ехать люди мотивированные и психологически к этому подготовленные. Способные действовать, как в составе группы, так и самостоятельно принимать какие-то решения. Только приехали — и снаружи нас сразу накрыли «мохнатками», гранатами Ф-1, а когда забежали в терминал, сепары начали гасить из минометов. Мы поняли, что это мешок, потому что территория маленькая, но адаптировались. Наступило утро, выбрали себе позиции. Как правило, на тот момент корректировали огонь Краб и Север. Мы определили себе сектора. Из новоприбывших по 4 человека стали на новые посты, а трое находились в свободной смене. Когда рассвело, началась «жара». Погиб наш первый боец Олег Мусиенко, и это был единственный человек, который погиб до взрывов.
Враги штурманули — отошли, потом снова штурм, и так по кругу. Подкрадывались с другого зала, пытались забрасывать нас ВОГами, но отошли.
А 19 января шваркнуло так прилично, что меня вместе со стулом с поста унесло метров на 5- 6, сорвало каску. Бойцы, которые подальше сидели, сказали: » Ну все, Спартанцу — хана!» И тут слышат от меня: «#б твою мать, а ну к бою!» О, говорят, живой.
А я ору, что занимаем круговую оборону. Потому что стена, единственная которая закрывала нас от их танков, упала. Остался только пол. И защиты никакой. У нас до этого баррикада состояла из ящиков с боеприпасами, после взрыва их разметало нафиг, а сепары сразу пошли вперед. Хорошо, что на мне висел подсумок с ВОГами, у пацанов что-то было из оружия и мы могли их «встретить». Рядом со мной лег Рахман справа, а Игорь Броневицкий с пулеметом — слева. По ходу из обломков начали собирать баррикаду какую-то, и тут возле меня «шлеп» и упала граната Ф-1, а летели они сверху, с фронта и справа. Я бросаю автомат, делаю кувырок вперед. Здесь, конечно, спасли годы спецназа и то, что кидающий гранату не сделал отстрел. Мне посекло только ноги — больше 20 осколков в них было. Игорек Броневицкий меня затащил обратно. Парни мне буторфанольчик (буторфанол — обезболивающее, — ред.) укололи. И отбивались мы практически до утра. Под утро враги угомонились чуть-чуть. Правда бегали пару придурков и кидали гранаты, да так, чтоб мы вообще не спали. Это правильный маневр с их стороны — давить психологически. Потому что ты целый день воюешь, ночью тоже не спишь, и так двое-трое суток подряд — это очень выматывает.
20 января утром они частично угомонились, а потом был большой «бабах». Я как раз разговаривал с Игорьком (Психом), медиком нашим, и с Крабом. Так мы вниз и полетели. Я за что-то зацепился ногой и висел головой вниз, наверное, это меня спасло. Лицо посеченное было, кровь один глаз заливала. Когда отцепился, обнаружил, что в правой руке у меня осколки и открытый перелом. А ор такой сильный стоял вокруг: «Пацаныыы…. пацаны… где моя рука….где моя нога?» — кто что кричал, б#ядь, это капец.
Увидел Психа, который всхлипывал от боли. Слева — Женя орал: «Командир, пристрели меня…». Это мой боец, и он таки умер. В феврале его похоронили.
Кто мог — доставал парней, но я вытаскивать с такими ногами и переломанной рукой не мог. Понимая, что чем-то надо отбиваться, я понаходил «Мухи», ящик гранат достал, автоматы не нашел.
Когда из-под завалов вытащили всех, кого смогли, соорудили баррикадки какие-то, фактически из мусора. Вместо пола была огромная воронка и небольшой бордюрчик за сеточкой. На него положили «двухсотых» и раненых. И давай звонить командованию, и говорить, что нужна эвакуация. Они спросили, эвакуация какого плана. Я говорю: «договаривайтесь с сепарами и делайте коридор, потому что парней надо вывозить лежачими, они поломанные все». Но командование сделало по-своему, то есть, не сделало ничего.
Некоторые парни ночью ушли, а я решил в любом случае оставаться. Игорь Броневицкий сказал, что тоже остается. Наутро из тяжелых ребят 5 умерло, включая Женю Яцину, Психа. Я еще раз связался с командованием. Мне сказали, что ведутся переговоры.
Я еще подождал какое-то время, но понимал, что пацаны » на выходе» уже. Тот же Стасик Стовбан, то приходил в сознание, то отключался. Что делать, надо людей спасать. А те, которые умерли, должны быть похоронены дома, не в терминале. Тогда я взял белое полотнище и пошел по направлению к старому терминалу. Пошел договариваться о коридоре.
Сепары меня встретили между вторым и третьим рукавом. Это была группа человек под 40, со » шмелями» (огнеметами, — ред). Оказывается, они готовились нас загасить. А гасить-то там некого было. Практически все были лежачие; два выстрела из «шмеля» и просто сжарили бы нас всех. Кто-то из вражеской толпы «встречал» меня фразами: «Сейчас мы тебя резать будем, убивать!»
Резуны эти — то ли осетины, то ли еще кто-то нерусский. Но подошел ко мне чувачок и говорит: «Я — российский командир группы, позывной Серб». Рассказал, что у них там все россияне. Правда, я видел и белоруса-спецназовца.
Затем они меня провели под старый терминал, к своему старшему с позывным Матрос.
Я сразу сказал, что нашим парням надо срочно оказать помощь. И что я пришел договариваться о коридоре. Он отправил своего доктора. Но на мою просьбу дать телефон, чтоб я мог связаться с командованием для вывоза пацанов, Матрос сказал, что мы поедем к ним.
Наших тяжело раненых повезли в донецкую областную травматологию. И я туда поехал. Там же у них на подхвате «Лайфньюз», «Россия-24» работают. А остальных завели в подвал СБУ и там избивали. Броневицкого Игорька после издевательств добил Моторола.
Но потом физически больше не издевались, а моральное и психологическое давление было круглосуточное. Эти сепарские демоны бегали кричали: «Укропы, у#бки, ублюдки, куда вы пришли на нашу землю?» Водили нас по городу, по разным местам, где погибали люди, для того, чтоб мы это прочувствовали и здесь у себя рассказывали, какие мы каратели. А местные обезумевшие тетки кричали на нас, пинали, кидали яйца. В принципе их можно понять, когда им говорят, что по городу ездят укропы и стреляют по вам из бесшумных (на минуточку задуматься) минометов и убивают ваших детей, тогда какое у них к нам может быть отношение?
Сначала нас пару дней не кормили, а потом — двухразовое питание. С утра каша, вечером суп, из той же каши, наверное, сделанный. Четыре раза в сутки туалет в определенное время. Построили — повели. По ходу обозвали.
С нами там же их провинившиеся сидели — кто за синьку, кто еще за что-то. «Солянка» из людей, конечно, жуткая — буряты какие-то, чеченцы. Вообще эти строители молодой республики — это какой-то симбиоз бывших ментов и урок. Был там Батюшка, который пришел крестным ходом из России, позывной Сталин.
У них, когда зарплата не идет, идея сразу тухнет. А бабки они получают из России, в долларах. Нас бывший зек охранял, кличка Бурый. Он получил зарплату и суток за трое ее пропил. Заказал баню, проститутку, она у него еще 100 долларов украла.
А когда я на допрос пришел, понял, что попал в фильм «Белое солнце пустыни». Обратил внимание на двух белогвардейцев — в форме, в ремнях. Это же жесть, совсем чокнулись.
Когда мне в «ДНР» начали говорить, что вы убивали мирных людей, я ответил, что в терминале мирных людей не встречал. А когда спросили, за что я воевал, сказал, что за целостную Украину, за гимн и за флаг.
Но врачи свое дело сделали нормально: Стасу Стовбану, например, ногу спасли.
А мне сделали снимок, перевязки ног и руки и отвезли в СБУ. Там я просидел месяц, но некоторые пацаны до сих пор сидят. До сих пор слышно обещания по поводу того, что их оттуда заберут. А ребята достойно воевали и достойны, чтоб Родина о них позаботилась как можно скорее. В плену все еще находятся пара человек из Иловайска, майор и старший солдат. Вдуматься как долго! Уже их 51-ой бригады нет давно, а они еще сидят.
Выходит, что пока ты там живой еще, пока воюешь — нужен. А попал в передрягу — все, нахер. Даже когда нас поменяли, это подтвердилось: привезли в Харьков, а там никто ничего не знает. Как баранов загнали. Кто-то должен же был встретить, объяснить, что и как. А так приехала контрразведка, побеседовали с нами и распустили кого куда. В Киев приехали тоже поняли, что тут нахер никому не нужны. В госпитале, в приемной какого-то доктора посадили возле нас, и мы сидели ждали неясно чего.
Я не выдержал, позвонил Будику Василию — советнику замминистра обороны, и говорю: «Слушай, что за херня такая?» Он перезвонил генералу какому-то, тогда только прибежал полковник к нам. В общем, с горем пополам они нас в обед положили, хотя приехали мы утром.
А если не кому позвонить? Вот так приезжаешь, а у тебя направление спрашивают. Я в плену месяц был, какое нахер направление, у кого его взять, у Захарченко, б#ядь?
Когда был обмен, то был один процент, что я в этот обмен попаду. Но получилось, что они меня провтыкали. Военника моего не было и никто не знал, что я спецназовец, а так бы отвезли где-то в Россию на разборки «Витязю «. Слава Богу, я в тот обмен попал, наверное, еще потому, что у меня ранений была куча. Из киборгов они отпускали только раненых.
Вернулся и занялся тем, что ездил по похоронам бойцов. Вот Максим Рязанич погиб и трое детей осталось. Я хочу сейчас сделать фонд помощи детям. Потому что Родина этим заниматься не будет, к сожалению.
У меня бойцы погибли еще в ноябре, и никто наград не получил.
С батальона было подано 120 человек, из них 30 с чем-то убитых, остальные раненые и не один раз. У меня самого — три ранения, три контузии.
Мне непонятно, как с таким отношением людей нормально мотивировать? Чтоб они шли воевать. Сейчас я комиссован и хорошо, что цел. Есть руки, ноги. А так получается, Родина взяла тебя, использовала и выкинула. Мне мама того же Ваньки Лесникова звонит и говорит: «Ребята, вы хотя бы звоните иногда!» Я, кстати, хочу решить вопрос с замполитом, чтоб хотя бы какие-то грамоты поделали пацанам, что ли. Сделайте это, отправьте семье награды, почтите солдат — для людей это очень важно. Это память матерям и детям.
Больше всего меня на войне поразила некомпетентность высшего состава, руководства. Я просто не верю, что можно быть такими бездарными. Или это специально делается, или это враги и с ними надо разбираться. Если придется, то я пойду опять воевать, но не при данном Генштабе. Либо придется создавать из своих проверенных ребят армию и выбирать себе командиров.
У нас ситуация такая, что каждого бойца надо беречь. Туда едут ребята, которые способны воевать, но они погибают, а остаются пьянь и чмошники какие-то, которые сидят в подвале и ноют, что не поедут. Погибают толковые, мотивированные ребята. Бойцы справедливо задают вопрос: «Почему я езжу на операцию, не бухаю, а получаю те же деньги, что и люди, которые безвылазно сидят и пьют?» Нам надо переходить на качественную составляющую армии.
Хорошая песня «Пливе кача», но очень часто она звучит в Украине. Горе-генералам надо по похоронам поездить и родителям в глаза посмотреть.
У меня первые двухсотые пацаны — все молодые, по 24 года: ни жен, ни детей и единственные сыновья в семье. Все хана, род вымер. Я не говорю, что не надо воевать. Но не так бездумно!
Я уверен, что меня от смерти защитила надпись на бронежилете, которую написал мой сын: «Папа, я тебя люблю!»
В какой-то момент на войне приходит особое ощущение — это, когда встаешь в полный рост, стреляешь, не обращая внимания ни на что. Это не то, чтоб какая-то фатальность, хотя отчасти так и есть. Я бойцам объяснял, что мужики, в бою погибнуть — это честь. Нельзя, конечно, тупо подставляться. Основное — это выполнить задачу и выжить.
Но в какой-то момент своя жизнь становится уже по барабану. Я когда шел с этой белой тряпкой, страха не было никакого. Мной тогда двигало, то, что парни лежат и помирают. Я отдавал себе отчет, что меня могут на подходе шлепнуть — поприкалываться. Потом добить-дорезать.
Те, кто воюют с нами, они понимают, что мы солдаты — воины и то, что вопрос по выходу ребят не решило командование — это их прокол.
А для меня это самая большая награда, что люди остались живы, что мамы их приходят и говорят «спасибо огромное за сына!»
Текст и фото: Вика Ясинская
