Алексей Кафтан, политолог
Безотносительно к шансам на успех, прямо скажем, призрачным, накануне Дня национального единства Владимир Путин анонсировал очередной социальный эксперимент — формирование российской нации — отнюдь не от хорошей жизни. Нынешнее российское руководство ищет решения проблемы, похоронившей как государство Романовых, так и сменивший его СССР. И чтобы не случилось третьих похорон, Кремль должен найти способ завершить в сколько-нибудь обозримой перспективе растянувшийся на два столетия переход от донационального государства к постнациональному. Причем минуя промежуточную стадию.
У него попросту нет иных способов избежать рока империй и деактивировать механизм самоуничтожения, заложенный в самой их природе: с потерей возможности экспансии в отсутствие иной сверхзадачи распад неизбежен, а старые границы, примерно соответствующие линиям этнического размежевания, вновь становятся государственными.
Как следует из откровений нового куратора внутренней политики Сергея Кириенко, накануне президентских выборов Кремль вновь нервничает по поводу такого сценария. И это вынуждает его рефлексировать на тему предыдущих развалов, 1917—18 и 1991 годов.
В обоих этих случаях перед Россией открывалась возможность строительства национального государства. Однако ни в первый, ни во второй раз такая перспектива не смогла составить конкуренции имперской парадигме.
Но если в первом случае паузы в ее реализации не вызвала даже смена элит («отпустив» Украину, Финляндию, Польшу, Беларусь, Кавказ, Туркестан, большевики практически сразу же озаботились их возвращением), то во втором Москве все же понадобились годы на внутреннюю стабилизацию. Да и издержки колониализма к концу ХХ в. сильно возросли по сравнению с его началом. В скобках отмечу: за пацификацией российского Кавказа стояли все же не столько имперский, сколько гипертрофированный государственнический инстинкт самосохранения, обостренный коммерческими и внутриполитическими интересами.
Как бы то ни было, это время стало единственным периодом, когда Россия могла реализоваться как нейшн стейт, учитывая, что впервые титульная нация оказалась в бесспорном большинстве: ее доля превысила 80% населения. В то же время прямолинейную реализацию его классического варианта лишал целесообразности целый комплекс проблем: от дальнейших центробежных тенденций до потери этническими русскими безоговорочно доминирующих позиций в мегаполисах ввиду концентрации трудовой миграции (и в гораздо меньшей степени — потоков беженцев).
Двойственная позиция российского руководства — одновременная игра на националистических сантиментах и их подавление — привела к тому, к чему и должна была: росту ксенофобии и трудносдерживаемому межэтническому напряжению.
Концепция «русского мира», а также ее агрессивная реализация, включая «маленькие победоносные войны» против Грузии и Украины и запугивание стран Балтии, стали лишь паллиативным лекарством, причем с крайне ограниченным сроком годности и применения, а также массой долгосрочных побочных эффектов.
Но нельзя отрицать, что применение этого «препарата» все же дало позитивный для Кремля результат. Как минимум на какое-то время снизился риск этнического сепаратизма. Учитывая, что доля крупнейшего национального меньшинства не достигает и четырех процентов, то побочным, но безусловно полезным для российской государственности эффектом нынешней внешней политики стало ощущение мировоззренческой сопричастности малых — как минимум в сравнении с титульным — этносов «великой российской идее». Иными словами, нынешний имперский проект стал и их проектом тоже. Национальный состав контрактников, служащих в оккупационных войсках в Крыму, и всевозможные «бурятошахтеры» на Донбассе, даже при необходимых оговорках — вроде уровня безработицы у них на родине — это хорошо иллюстрируют.
В то же время это не решает проблемы ни межэтнического напряжения в самой России, ни управляемости национализма, прежде всего русского. Силу которого вполне позволили оценить массовые беспорядки на Манежной площади 2010 г.
Именно поэтому Кремль сдул пыль с проекта создания советского человека, взяв его за основу человека российского. По крайней мере в Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации, которую Путин предложил взять за основу соответствующего закона, следы советской концепции еще просматриваются. Однако этническая составляющая «политического россиянства» в ней отходит на задний план, уступая стремлению внедрить вариацию на тему модели «плавильного котла». В этой связи обращает на себя внимание как подчеркнутая синонимичность национального и государственного в документе, так и введение в оборот понятий вроде «общероссийской гражданской идентичности».
Между тем перспективы этого эксперимента в немалой степени зависят от способности российской власти предложить его объектам лишенный внутреннего конфликтного потенциала взгляд на историю (тем более что власть советская это задание с треском провалила).
Здесь стоит отметить, что модель истории, которую Москва создавала на протяжении путинского правления, в целом соответствует этой задаче. Причем синтез наследия империи Романовых и СССР оказался тем проще, что в исторической перспективе второй оказался не столько отрицанием, сколько модификацией первой. Изменения во многом оказались косметическими.
На смену единоличному династическому правлению пришло правление такое же единоличное, хоть и условно выборное. На смену родовому дворянству — номенклатурное. Отношение к правам человека и свободе личности, равно как и произвол власти, оказались историческими константами.
Индустриализация, начатая при царе иностранцами, продолжилась ими же при первом генсеке. Менеджерский талант которого в немалой степени был следствием неограниченного доступа к неограниченным ресурсам — точь-в-точь как у нынешнего российского президента, вплоть до санкций. Романовская мечта о черноморских проливах, Балканах и Востоке в полной мере была отражена и в советской, а теперь — и российской внешней политике. О внешней атрибутике можно и не вспоминать: двуглавые орлы прекрасно сосуществуют и со звездами, и с михалковским гимном.
Едва ли не самым проблемным моментом этой синкретической идиллии является переход Российской империи в советскую. О значении, придаваемом этой проблеме, можно судить хотя бы по тому, что несколько дней назад, за год до юбилея событий 1917-го, ему было посвящено заседание целого научного совета Совета безопасности РФ. Здесь и в самом деле есть над чем поломать голову. Начать с того, что центральное событие того года — Великая русская революция (эта титулатура относится к февралю, но в последнее время с легкостью дотягивается до октября) — крайне неудобно для нынешнего руководства РФ сразу по нескольким причинам.
Во-первых, обстоятельства, к ней приведшие: мировая война, острый продовольственный и политический кризис — без труда проецируются на современные реалии. Во-вторых, как таковой ее буржуазный и демократический характер вызывает нежелательные коннотации с либеральными протестами из относительно недавнего прошлого — вроде Болотной площади. Наконец, в-третьих, сильнейшая идиосинкразия Кремля к революциям значительно затруднит объективную оценку тогдашних событий. Еще сложнее будет с Октябрьским переворотом.
С одной стороны, налицо вооруженный захват власти. С другой — СССР, распад которого Путин назвал крупнейшей геополитической катастрофой ХХ в., — появился вследствие этой узурпации. В то же время немалая часть кремлевского инструментария сегодня — вплоть до противоречивой, мягко говоря, национальной политики и элементов гибридной войны — была еще большевистским ноу-хау. И уже хотя бы потому мавзолей опустеет еще не скоро.
Вместе с тем и праздник государственного национализма, и очередная годовщина Октябрьского переворота позволяют актуализовать тему исторического долга нынешних соседей перед РФ. Как еще в марте заявлял глава Института всеобщей истории РАН Александр Чубарьян, у тех же стран Балтии «без российской революции, без участия России в Первой мировой войне, без Брестского мира никакой независимости бы не было!». Ну что же, поблагодарим России за все ее распады — и минувшие, и будущие.
